Вадим Ярмолинец - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»
– Я сейчас слушаю твоего Вивальди с большим удовольствием, чем, скажем... Нет, я даже не знаю, что бы я еще сейчас мог послушать. Может быть Пэта Метини? Нет, не хотел, бы. Так хорошо. Эта музыка так точно передает душевное состояние. На улице мерзко, а дома хорошо.
Уроки все еще давали заработок, которого пока хватало на жизнь. Лежавшие на моей сберкнижке деньги мы планировали использовать на покупку билетов, внесение пошлины за диплом, а остаток суммы отдать мамам.
Мне казалось, что в душе мать была рада моему отъезду. Отъезд был веянием времени. Как все запасались на зиму мукой, сахаром или картошкой, потому что потом не будет, как все запасались водой, потому что вечером отключат, как бросались в сертификатный, где выбросили итальянскую обувь, или в торгсин, где появились кассеты Maxell, так все сейчас потянулись на выезд. Это был обычный рефлекс вечно голодной толпы на очередную возможность схватить то, чего потом снова не будет. Мать прожила в этой традиции постоянного ожидания удачи всю жизнь и не хотела, чтобы я упускал свой шанс. Нет, я не хочу сказать, что мой отъезд был ей безразличен. Она не могла не понимать, что мы можем больше не увидеться. Несмотря на весь наш оптимизм, кто мог знать, как я устроюсь в Америке? Но она надеялась на лучшее и, помимо этого, она, может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, считала, что мой отъезд снимет с нее ответственность за то, что я ушел из дому из-за ее нового мужа. Уезжая, я окончательно отказывался от своей доли нашей главной ценности – жилплощади.
Глава 35
Мы расписались в районном ЗАГСе на Черемушках. Накануне, возвращаясь с урока, я сошел с трамвая на Соборной и купил ведро роз. Хотел белые, но у теток были только красные. Продавщица, не веря своему счастью, отдала мне все ведро, посчитав за него еще пять рублей, и так я с ним и пошел домой. Наташа ахнула, потом оказалось, что нам не во что ставить цветы. Вазы у нас не было, и мы оставили цветы в ведре посреди комнаты.
– У меня никогда такого не было, – сказала она. – Я не могла себе представить, что к свадьбе у нас совершенно не останется друзей. Мы просто осиротели с тобой.
На следующий день с утра пошел дождь. Снежные сугробы у деревьев и на газонах почернели, мокрые черные деревья выглядели так, словно их покрывала прозрачная студенистая масса, у края мостовых собрались черные лужи. К зданию ЗАГСа такси почти подплыло. За дверью с красной вывеской открылся обычный казенный коридор с крашенными темно-зеленой краской стенами и мутным светом. Встретившая нас секретарша проверила в своей книге наши фамилии и, поставив возле них птички, предложила подождать очереди в комнате жениха и невесты. На двери, к которой она нас подвела, действительно значилось “Комната жениха и невесты”. Комната оказалась покрашена той же мрачной зеленой краской. На полу лежал протертый до желтых пятен ковер, у стен стояли два продавленных кресла с коричневой дерматиновой обивкой. Одна из стен была закрыта темно-вишневым бархатным занавесом. Я откинул его, обнаружив за ним глухую стену.
– Это чтобы женихи не выпрыгивали из окон, – сказала Наташа.
– А я думал, чтобы вид снаружи не удручал.
– Да, внутри вид, конечно, лучше! На редкость мрачное местечко.
Она обняла меня, прижавшись, сказала:
– Там надо будет еще раз пожениться. Найдем там нашу церковь и поженимся. Найдем всех наших. Этот же брак все равно как бы не настоящий, верно? Так, бумажка для выезда.
В дверь постучали. Секретарша позвала на роспись. В большом зале нас ждала у стола плотная румяная женщина в синем костюме с высоко завитыми белыми волосами. За ней стояла, заслоняя окно, гигантская белая голова Ленина с пустыми глазами. Что он тут делал, было совершенно непонятно. Матрона попросила нас не бояться, а пройти к ней поближе. Когда мы приблизились, она взяла со стола и зачитала какой-то официальный текст, кончавшийся предложением подтвердить, что мы будем любить друг друга всю жизнь. Мы по очереди подтвердили это. Матрона указала полированной указкой на документ, где нам надо было поставить свои росписи. Полированная указка должна была придавать обстановке торжественность.
После того, как мы расписались, матрона поздравила нас, добавив со вздохом:
– Уезжаете, наверное, ребята? Сейчас многие так. Ни свадьбы, ни колец, ничего, только бы смотать удочки. Вы хоть по-настоящему?
Впечатление было такое, что, задавая вопрос о том, насколько искренен наш союз, она переживала за то, что ее профессия может потерять смысл. Какой в ней со всем этим помещением, Лениным, указкой и синим официальным костюмом смысл, если после пересечения границы мы разойдемся как в море корабли, даже не вспомнив ни о ней, ни об этом дне. Я не знал, что ответить, а Наташа едва слышно сказала:
– Что вы, конечно, мы по-настоящему.
В этот момент мне ужасно хотелось обнять ее, чтобы, произнеся эти слова, она не ощутила себя одинокой, но меня остановила мысль о том, что матрона увидит в этом спектакль, который бы только подтвердил ее худшие опасения.
– Ну, счастливо оставаться, – сказал я и потянул Наташу к выходу. Мне хотелось поскорей уйти отсюда.
– Спасибо, – лицо у матроны напряглось. – Мы останемся. Нас-то нигде не ждут.
На улице Наташа сказала:
– Не надо было ей этого говорить.
– Больше не буду.
В такси я сказал, что, наверное, нам надо было прежде заключить церковный брак. Но Наташа возразила:
– Не надо. Я хочу, чтобы мы все сделали там. Чтобы вся жизнь началась там. С солнцем, с теплом. Слушай, нам же все равно куда ехать, верно? Давай поедем куда-то на юг. В Сан-Франциско, например. Или в Сан-Диего. Я прочла, что в Калифорнии температура круглый год колеблется от 20 до 25 градусов, представляешь? И солнце светит, только утром туманы. И колибри летают по улице. И мандарины растут прямо на кустах возле домов. Представляешь?
Какая-то тяжелая грусть опустилась на нас. Дома снова не топили. Наташа отказалась от шампанского, которое я приготовил на вечер, и мы выпили по несколько рюмок коньяка с шоколадом и хурмой. Перед тем как ложиться, Наташа сказала:
– Очень холодно. И тоскливо. Но если ты очень хочешь, я готова выполнить свой супружеский долг.
Впервые за весь день мы рассмеялись.
Устроившись в темноте, как она говорила, ложечками, я испытал, засыпая, удивительное облегчение от ощущения того, что этому холоду и неустроенности скоро придет конец.
В феврале мы получили разрешение на выезд. Я улетел в Москву, чтобы получить визы у израильского представителя, работавшего в Голландском посольстве, и поменять рубли на доллары. В сборах документов, хождении в ОВИР, стоянии в очередях с перекличками для сдачи паспорта и обмена валюты, нам удалось избежать большей части той предотъездной суеты и хлопотных сборов, через которые проходили наши друзья и знакомые. Нам нечего было собирать. Все должно было уместиться в два небольших чемодана. Один дала моя мама, второй – Наташина. У нас не было квартиры, которую нам надо было продавать, мебели, книг и прочей обстановки, которую можно было отправить на будущее место жительство багажом. Я собирался продать только аппаратуру и остававшиеся у меня диски. Везти их в Америку было все равно, что самовар – в Тулу. В марте я заказал два места в автобусе, который должен был нас довезти до Братиславы и, позвонив своему подводнику, сообщил, что в конце месяца съезжаю с квартиры.
За несколько дней до отъезда я отвез усилитель и колонки в комиссионный на Карла Маркса. Проигрыватель предназначался в подарок Кащею. Когда я выгружал привезенное, я увидел крутившегося недалеко от входа Женю. Он снова был с кассетами. Заметив меня, тут же подошел.
– Че, сдаешь? Аппаратуру?
– Да.
– Сваливаешь, небось?
Он обдал меня сладким алкогольным духом. За полгода, которые я не видел его, он совсем опустился. На фиолетовой губе пузырилась лихорадка, один глаз красный, на голове драная кроличья шапка, не то серая, не то желтая.
Когда я, получив квитанции, вышел на улицу, Женя ждал меня.
– Ты что не разговариваешь со мной, да? Брезгуешь, да?
– Женя, не начинай, – сказал я. – Я тебе ничего не должен, и ты мне ничего не должен.
– Что значит, ты мне не должен?
Он был пьяней, чем мне сначала показалось.
– Ты знаешь, что я вот здесь вот этим “модерн-токингом” торгую из-за вас, бля! Из-за вас!
– Из-за кого из-за нас?
– Из-за всей вашей бригады, которая меня без работы оставила! Без работы и без куска хлеба!
Он вцепился мне в руку.
– Женя, вся бригада осталась без работы. Уже нет никакой бригады.
– Так ты, значит, теперь все скидываешь и валишь, а мы, значит, здесь должны будем подыхать, да?
Я оттолкнул его и он, поскользнувшись на мокром тротуаре, отшатнулся и, взмахнув руками, выпустил коробку. Та взлетела и с сухим треском упала, кассеты рассыпались по черному асфальту.
– Бля! Та я тебя сейчас убью, это же не мои кассеты!
