Джоанн Хэррис - Шоколад
— Что с тобой? — наконец не выдержал Ру, осторожно кладя руку мне на плечо. Его волосы отливали желтизной, как ноготки.
— Да так, вспомнила маму, — сказала я первое, что пришло в голову, и тут же осознала, что, как ни странно, не солгала. — Она была бы в восторге от такого вечера. Она любила… праздники.
Он посмотрел на меня. В тусклом желтоватом свете его необычные серовато-голубые глаза потемнели, приобрели почти фиолетовый оттенок. Если б я была вправе посвятить его в планы Арманды!
— Я и не знала, что тебя зовут Мишель, — проронила я.
Он пожал плечами:
— Имена не имеют значения.
— И еще у тебя пропадает акцент, — с удивлением отметила я. — Прежде ты говорил с очень сильным марсельским акцентом, а теперь…
Он одарил меня одной из своих редких чарующих улыбок.
— Акценты тоже не имеют значения.
Он заключил мое лицо в ладони. Трудно поверить, что это руки работяги. Они у него мягкие и совершенно не загорелые, как у женщины. Интересно, есть хоть доля правды в том, что он мне рассказывал о себе? Впрочем, сейчас это неважно. Я поцеловала его. Он пахнет краской, мылом и шоколадом. Я смакую вкус шоколада на его губах и думаю об Арманде. Ру, мне всегда казалось, неравнодушен к Жозефине. Я понимаю, что моя догадка верна, но продолжаю целовать его, потому что нам обоим нужно как-то пережить эту ночь. И мы поддаемся очарованию, уступаем зову естества, разжигая костры Белтейна у подножия холма, — в этом году несколько раньше, чем заведено по обычаю. Ищем успокоения в нехитрых удовольствиях плоти, чтобы победить темноту. Его ладони проникли под мой свитер и нащупали груди.
На секунду меня одолели сомнения. На моем пути уже было столько мужчин, хороших мужчин, как этот. Все они мне нравились, но никого из них я не любила. Если я не ошиблась и Ру с Жозефиной принадлежат друг другу, как это отразится на них? На мне? Его губы стелятся по моему лицу, словно пух, прикосновения выдают все его желания. Теплый воздух, поднимающийся от жаровен, приносит в кухню запах сирени.
— Не здесь, — тихо говорю я. — Пойдем в сад.
Ру глянул на Анук, спящую на диване, и кивнул. Неслышным шагом мы вышли на улицу, под усыпанное звездами фиолетовое небо.
В саду еще тепло от неостывших жаровен. Чубушник и сирень с зеленой беседки Нарсисса обволакивают нас своими ароматами. Мы лежим на траве, словно дети. О любви не сказано ни слова, мы не давали друг другу никаких обещаний. Ру медленно, осторожно, почти бесстрастно двигается на мне, языком водя по моей коже. Над его головой простирается фиолетово-черное, как его глаза, небо; я вижу широкую ленту Млечного Пути, опоясывающую весь мир. Я знаю, что другого такого раза между нами не будет, но при этой мысли испытываю только смутную тоску. Во мне нарастает что-то могучее, все существо затопляет исступление, в котором тонет и мое одиночество, и даже скорбь по Арманде. Еще будет время предаться печали. А пока я наслаждаюсь простыми чудесами. Лежу обнаженная на траве, рядом с затихшим мужчиной, в объятьях безграничности, окутывающей меня как снаружи, так и изнутри. Мы с Ру долго так лежали. На наших остывающих телах, впитавших запахи лаванды и тимьяна с клумбы у нас в ногах, бегали мелкие насекомые. Держась за руки, мы смотрели на невыносимо медленно плывущее в вышине небо.
Ру тихо напевал себе под нос:
Via l'bоп vent, v 'la l'joli vent,
Via l'bоп vent, ma mie т 'appelle'.
И во мне теперь бушует ветер, дергает, требушит меня с неумолимой настойчивостью. Но крохотный пятачок в самой сердцевине каким-то чудом остается незатронутым. И почти знакомое ощущение чего-то нового… Это тоже своего рода чародейство, волшебство, которого моя мать никогда не понимала. И все же я как никогда уверена в том, что явилось моему взору, — зародившееся во мне дивное живое тепло. По крайней мере, теперь ясно, почему я вытащила карту с влюбленными в ту ночь. Думая о своем открытии, я зажмуриваюсь и пытаюсь грезить о ней — о маленькой незнакомке с румяными щечками и хлопающими черными глазенками, — как я это делала перед рождением Анук.
Когда я проснулась, Ру рядом уже не было. Ветер снова поменял направление.
Глава 37
Помоги мне, pere. Неужели я мало молился? Мало страдал за наши грехи? Мое исполнение епитимьи — образец для подражания. От недоедания и недосыпания у меня кружится голова. Разве теперь не время искупления, когда нам прощаются все грехи? Серебро вновь на алтаре, в преддверии святого праздника горят свечи. Часовню — впервые со дня наступления Великого поста — украшают цветы. Даже святой Франциск увенчан лилиями, источающими аромат чистой плоти. Мы с тобой так долго ждали. Шесть лет минуло с тех пор, как тебя первый раз хватил удар. Уже тогда ты не отвечал мне, хотя с другими разговаривал. Потом, в прошлом году, второй удар. Мне сказали, что теперь ты не способен общаться, но я знаю, что это всего лишь притворство, выжидательная тактика. Придет время, и ты очнешься.
Сегодня утром нашли мертвой Арманду Вуазен, с улыбкой на лице. Она скончалась в своей постели, pere. Еще одна грешница, ускользнувшая от нас. Я прочел над ней молитву, хотя она вряд ли поблагодарила бы меня за это. Возможно, я — единственный, кому еще доставляют утешение подобные обряды.
Она запланировала свою смерть на минувшую ночь, организовала все до мелочей — стол, напитки, компанию. Обманом собрала вокруг себя родных, пообещав им исправиться. Будь проклята эта ее заносчивость! Она заплатит, клянется Каро. Отслужите по ней двадцать месс, тридцать. Молитесь за нее. Молитесь за нее. Меня до сих пор трясет от гнева. Не могу сдержанно говорить о ней. Похороны во вторник. Представляя, как она лежит сейчас в больничном морге — в изголовье пионы, на белых губах застывшая улыбка, — я испытываю вовсе не сожаление и даже не удовлетворение, а испепеляющую бессильную ярость.
Разумеется, ясно, кто за всем этим стоит. Роше. О да, Каро мне все рассказала. Эта женщина — зло, pere, паразит, вторгшийся в наш сад и пустивший в нем корни. Зря я не прислушался к своим инстинктам. Следовало прогнать ее в ту же минуту, как только мой взгляд упал на нее. Она чинит мне препоны на каждом углу, смеется надо мной за затянутой витриной своего магазина, протягивает свои коварные щупальца во всех направлениях. Я был глупцом, pere. Моя глупость явилась причиной гибели Арманды Вуазен. С нами живет зло. Зло с торжествующей улыбкой, зло в ярких одеждах. Ребенком я со страхом слушал сказку про ведьму, заманивавшую маленьких детей в пряничный домик, чтобы потом съесть их там. Я смотрю на ее магазинчик в блестящей упаковке, словно подарок, ожидающий, когда его раскроют, и думаю, сколько же человек, сколько душ она уже безвозвратно совратила. Арманда Вуазен. Жозефина Мускат. Поль-Мари Мускат. Жюльен Нарсисс. Люк Клэрмон. Нужно расправиться с ней. И с ее отродьем тоже. Деликатничать поздно, pere. У меня уже есть один грех на душе. Если б мне вновь стало двенадцать лет. Я пытаюсь вспомнить необузданность, изобретательность двенадцатилетнего мальчишки, каким я был когда-то. Мальчишки, разом решившего все проблемы одним броском бутылки с горючей смесью. Но тех дней уж не вернуть. Я должен действовать умно. Чтобы не замарать честь сутаны. И все же, если я потерплю неудачу…
Как поступил бы Мускат? Да, он ничтожество, грубое животное. Но он заметил опасность гораздо раньше, чем я. Как бы он поступил? Мне следует равняться на Муската. Пусть он грязная жестокая свинья, зато хитер, как лис.
Как поступил бы он?
Завтра праздник шоколада. От его успеха или провала зависит ее судьба. Настраивать общественное мнение против нее слишком поздно. В глазах окружающих я должен быть безупречен.
За затянутой витриной ожидают своего часа тысячи шоколадных лакомств. Украшенные лентами яйца, звери, пасхальные гнезда, подарочные коробочки, кролики в целлофановых рюшках… Завтра дети проснутся под праздничный трезвон колоколов, но их первой мыслью будет не «Он воскрес!», а «Шоколад! Пасхальный шоколад!». А что, если шоколада не окажется?
Эта мысль парализует мое сознание. В следующую секунду меня заливает жгучая радость. Хитрая свинья во мне ликует и склабится. Я могу пробраться к ней в дом, подсказывает она. Задняя дверь полусгнила от старости. Я взломаю ее, проникну в магазин с дубинкой. Шоколад — изделие хрупкое, разломать его легче легкого. Пять минут, и ее подарочные коробочки превратятся в месиво. Она спит наверху. Возможно, ничего и не услышит. А я управлюсь быстро. К тому же я буду в маске, так что если она и увидит… Подозрение падет на Муската. Акт мести. А опровергнуть он не сможет, ведь его здесь нет. И потом…
Реге, ты шевельнулся? Я абсолютно точно видел, как секунду назад твоя рука дернулась, два первых пальца согнулись, словно даруя благословение. И вот опять ты содрогнулся, будто старый воин, грезящий о былых битвах. Это знамение.
