Сюльви Кекконен - Современная финская повесть
5
Сначала об этом сказали Няятялампи и Хурскайнен — еще в тот вечер после заседания, потом заговорил собственный сын, потом опять Няятялампи и Хурскайнен; даже Кристина сказала, что именно так следует поступить... Все его уговаривали, и вот он теперь тут.
Та же комната, те же стулья, тот же стол, тот же ковер, на стенах те же значительные персоны. А ведь когда он отсюда уходил, он в самом деле думал, что уходит в последний раз.
— Садитесь, доктор Окса.
Это председатель правления.
Няятялампи стоит рядом с ним и поглядывает на него. Будто спрашивает взглядом: почему же ты не сядешь, Хейкки Окса? Он сел. Няятялампи устроился рядом с ним на диване.
— Но вы понимаете, доктор Окса, что эта формальность необходима? Я полагаю, директор Няятялампи все объяснил вам.
Это председатель.
Он, конечно, понимает. С их точки зрения. Да, Няятялампи исполнил свой долг и все объяснил. Совершенно точно. А потом Хурскайнен, а потом Пентти и Кристина тоже заладили одно: ты должен сделать так, как все делают, пойми же ты, дорогой Хейкки, что... Он понимает. Речь идет о формальной просьбе уволить его по собственному желанию. Для этого он и пришел сюда с Няятялампи.
— Разве мало того, что меня уволили? Почему я еще должен сам просить об увольнении?
Это он, его голос.
Ему все равно — уволен или уволился.
— Но ведь это чистая формальность, доктор Окса.
Это председатель.
— И что же?
— Это не потребует от доктора Окса никаких дополнительных хлопот, если он согласится подписать заявление об увольнении.
Это председатель. Он говорит, обращаясь к Няятялампи. Весь разговор ведется как-то неопределенно: «...это не потребует... никаких дополнительных... если он». Он все знает. Няятялампи представил ему бумаги. Ему остается только поставить под ними свою подпись. Потом об этом объявят в вечерних известиях: «ЗАВЕДУЮЩИЙ ОТДЕЛОМ ДОКТОР ТЕХНИЧЕСКИХ НАУК ОКСА ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ ОСВОБОЖДЕН ОТ ДОЛЖНОСТИ». Так всегда делается в наше время, если дела улаживаются по-товарищески. Сколько раз он слышал такое по радио в последних известиях. Или читал в газетах: «ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ УВОЛЕН... И НА ЕГО МЕСТО НАЗНАЧЕН...»
— Пусть обнародуют так, как было на самом деле. Раз меня вышвырнули, так прямо и надо сказать.
— Но, учитывая вашу ответственную должность, доктор Окса, это невозможно. Это могло бы сойти в какой-нибудь частной лавочке, а не в большом учреждении, — говорит председатель.
Он слышит такие речи уже целую неделю.
— Ничего не выйдет. Я не подпишу.
— В таком случае вы ставите нас в затруднительное положение. Мы в любом случае должны объявить о замене. Может быть, форма «освобожден от должности в связи с болезнью» для вас приемлемее?
— Если о моем изгнании будет объявлено в такой форме, я предупреждаю, что подниму дело против правления. Я не болен. Этого не посмел сказать даже врач вашего учреждения.
— Но, дорогой доктор Окса, как же нам тогда быть?
— Вы поступили так, как сочли лучшим. Я ничего не мог поделать, хотя и пытался. Этих бумаг я не подпишу. По-моему, все ясно.
Он встал.
Няятялампи и председатель тоже встали.
— Будьте же корректны до конца, доктор Окса.
— Этого я не обещаю. И не жду ответной корректности ни от вас, ни от руководимых вами членов правления.
— Ну что же, как хотите. Несмотря ни на что, я уверен, что вы будете джентльменом.
Председатель подошел к нему и протянул руку.
— До свидания, доктор Окса.
— До свидания.
— Позвольте мне от имени правления и от своего имени выразить надежду, что когда-нибудь в будущем мы сможем опереться на ваши знания в трудных технических вопросах. И еще раз: я огорчен, искренне огорчен тем, что вся история так окончилась. Итак, до свидания.
Расставание почти нежное, подумал он.
— Так я и знал, — сказал Няятялампи, когда они очутились в коридоре.
— Зачем им трубить об этом на весь мир?
— В том-то и дело, что они вынуждены. Должность слишком заметная. К тому же твой преемник — такой известный человек, что общество должно знать, в каких водах он плавает. Вот в чем дело.
— Не знаю. Меня это все уже не огорчает. Даже радует, что можно уйти из такой заварухи.
— Погоди хвалиться. Ты еще не сидел без работы, не знаешь, каково оно... Я слыхал, что твое дело вторично рассматривалось после того заседания. Готовы были тебя оставить, да не смогли. Так себя запутали, столько наговорили глупостей и все пути себе отрезали, что пришлось увольнять. А наш советник был недоволен.
Он это почувствовал. Он уже не сердился на председателя и выступавших против него членов правления. Во всей этой истории речь шла не о нем. Речь шла о чем-то другом. Не от него и его неприятных требований хотели избавиться. От чего-то другого. Но что это такое, трудно сказать. Может быть, их собственная былая совесть, слишком потрепанная в обращении, но не к месту еще иной раз поскрипывающая? Впрочем, это лишь одна сторона дела, и такое объяснение так же односторонне, как все остальные.
Он слишком долго сидел в седле. Теперь их очередь. А его удел — брести пешком. Вот и все.
Да и символика эта ни к чему. При чем тут символика? Речь идет о нем. Да. Пора уходить.
— Что ты теперь собираешься делать?
Это Няятялампи.
— Я? Поеду на дачу и истоплю баню. Вот пока и все.
— Не забудь об охоте на лося, если кто другой станет напрашиваться.
— Не забуду.
— Да... Это, собственно, и говорить излишне, но я все-таки скажу: если с тобой что-нибудь случится, не забудь, что я здесь.
— А что может случиться?
— Ничего. Но все-таки помни, что я здесь, если что-нибудь понадобится. Наперед ведь никогда не угадаешь.
— Ну, будь здоров.
— До свидания, Хейкки.
Он встал и пошел к двери. Там он обернулся.
— Спасибо. Я сначала думал... весной... что и ты тоже... ну, что ты тоже такой же, как те там, наверху: примитивный тип, балаболка, которая всей шкурой прилепилась к официальным интересам, но этой осенью я изменил свое мнение. Будь здоров.
— До свидания, Хейкки.
6
«Mora, Sveden...»[24], и над этим было что-то еще, но уже так стерлось, что не разобрать. Надпись немного заржавела. Она была сделана слишком близко к ручке. Лезвие зазубрилось. Кончик сломан.
Финка, и та старая.
Он сунул ее в ножны, вытащил трубку и раскурил. Здесь хорошо. Хорошо сидеть вот так в сумерки на банном крылечке, слушать плеск озера и вглядываться в сосняк на том берегу. И больше ничего.
Даже рассвирепеть нельзя. Когда ты занят чем-то важным и натыкаешься на какое-то препятствие, можно разозлиться и сказать: черт тебя побери. Становится как-то легче. А теперь что? Послезавтра понедельник. Приедут лесорубы с топорами и пилами. Кажется, с циркульными. И конец. Это, говорят, выгодное дело. Так Пентти сказал. Мол, теперь все равно — работай или сиди на пенсии, раз можно так выгодно распорядиться недвижимостью. Сосны теперь отданы на милость Пентти. У них остались еще этот вечер, ночь, утро, день, вечер, ночь, и потом наступит то утро. Явятся топоры и опустятся на сосняк, как вороны на жнивье.
На сосняк. Он принадлежал сначала Лаури, потом Лауре. И всегда ему. Ну что ж, сам виноват. Сам дал Пентти согласие. Конечно, после того, как испросил его у Лауры. Лаура, кажется, вообще забыла про сосняк. Так что не все ли равно?
— Какой сосняк? — Лаура сказала. — Ах, тот... Да, да. Знаю, знаю.
— Он ведь твой.
— Разве мой? Классно.
— Твой. Формально я, правда, не передавал его тебе, но про себя давно тебе отдал, — сказал он.
Потом наступила короткая пауза. Пентти молчал. Лаура была смущена. Эса перемалывал кекс так, что было слышно. Кристина замерла с чайником в руке.
— Можешь делать с ним что хочешь. Твой отец намерен его повалить. Я считаю, что это должна решать ты, раз он все равно в конце концов достанется тебе.
— Папа... Я вот... У нас, даже в нашем классе, и особенно в старших классах...
— Лаура, не надо говорить об этом так легкомысленно, подумай о дедушке.
Это была Анна Майя, Лаурина мать. Она все поняла и прервала дочку. У многих школьников из старших классов были свои машины. Это дочь имела в виду.
— Но дедушке, наверно, было бы интересно, если бы у меня была своя машина. Ведь правда, дедушка? Как-нибудь весной съездили бы вместе куда-нибудь на рыбалку. Я ведь не обижаю дедушку. Ведь не обижаю, дедушка? Папа, послушай-ка, дашь мне из тех денег на маленькую машину, ведь правда, дашь, папа? Ведь нужна же нам с мамой дома маленькая машина.
— Мне не надо никакой машины, — сказала Анна Майя.
Пентти усмехнулся.
Лаура бросилась на шею к отцу, потом к нему на шею.
— Дедушка, дедушка, дедушка золотой.
