Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2003
Удивительное дело: издателей Блаженного удовлетворяют «нормальные» стихи Блаженного, а его же стихи, написанные на пределе, — не удовлетворяют. Издатели — «люди нормы», избыточность их пугает. Мне доводилось держать в руках сборник поэта, изданный в старое время: редактор изрядно поработал над Блаженным, превратив его в Айзенштадта — в тривиального душевного советского автора, пишущего сентиментальные стишата «о папе и маме», в эдакого интеллигентного Щипачева. Пришли иные времена. Теперь книги Блаженного издают другие люди. Сборник «Скитальцы духа» (Минск, «Четыре четверти», 2000) вышел в свет благодаря поддержке организации «Джойнт». Уклон иной (теперь Блаженный — не советский провинциал, а идеальный еврей, не Щипачев, а Саул Черняховский), но результат — тот же. В обоих сборниках одни и те же тривиальные тексты о Пушкине и Лермонтове, достойные пера какого-нибудь Николая Доризо.
Сборник Блаженного, выпущенный издательством журнала «Арион», к сожалению, оказался недоступен мне — я имею представление только о его оглавлении; судя по нему, отбор в целом неплох; однако и в этом избранном нет лучших, на мой взгляд, стихотворений Блаженного — таких, как «Страшная сказка», «Уже из смерти…», «Дети, умирающие в детстве…». Некогда я крепко гневался на издателей знаменитого «Сораспятья» (Минск, ООО «Итекс», ООО «Олегран», 1995): нельзя же вываливать на страницы книги стихи, как картошку из мешка, — без разбора и отбора, без комментариев, без предисловия и даже без оглавления. Теперь я убедился: лучше полное отсутствие редакторской работы, чем та редакторская работа, которая обыкновенно применяется к стихам Блаженного.
Впрочем, в чем-то я понимаю издателей. Стоит только вдуматься в иные его стихи (в лучшие) — и откроются страшные экзистенциальные смыслы, встающие и поперек ортодоксального иудаизма, и поперек традиционного христианства (и, разумеется, поперек позднесоветского расслабленного «гуманизма»). Гораздо удобнее представлять Блаженного в качестве душевного поэта, отказываясь замечать в нем поэта духовного. Потому как душевность Блаженного понятна и привычна всем нам. А вот его духовность[52]…
Одно из самых знаменитых стихотворений Блаженного.
В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе,
Отец торопился к Богу,
Как водится у друзей.
………………………..
Процессия никудышных
Застыла у Божьих врат…
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.
— Михоэл, — сказал он тихо, —
Ко мне ты пришел не зря…
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.
…………………………
Позволь же и Мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною —
Величье тебе к лицу…
Современное секулярное сознание, пожалуй, не обнаружит никакого подвоха в этих строках. Ну, поменялся Господь своим местом с праведником, так ведь это — символ. Но современное сознание как нечто само собой разумеющееся воспринимает и песню новейшего Квазимодо «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой». Видать, для него, для современного сознания, это — тоже символ. Но пускай оно не обольщается. Вот еще одно стихотворение Блаженного, в котором та же идея выражена в куда более шокирующем воплощении:
Это ложь, что Господь не допустит к престолу собаку,
Он допустит собаку и даже прогонит апостола.
Почему же? А вот почему…
Ох, хитер ты, мужик, присоседился к Богу издревле,
Раскорячил ступни да храпишь на целительном воздухе,
А апостол Полкан исходил все на свете деревни,
След выискивал Мой и не мыслил, усталый, об отдыхе.
И далее — о том, как апостола Полкана били камнями и палками «неверующие мужики», о том, как «его кипятком обварила старуха за баней», а он — «скуля, матерился и в бога и в душу» и «на матерный лай все имел основанья».
Для Блаженного страдания бессловесной твари — мерило состояния мироздания. Блаженный отдаст всю «будущую гармонию» не только за одну слезинку ребенка, но и за одну слезинку котенка. Надрывный мир поэзии Блаженного переполнен предсмертными воплями кошек и собак, тщетно (или не тщетно) взывающих к Вседержителю. С этими страданиями невозможно, немыслимо примириться. Все, кто ответственны за муки безвинных жертв — прямыми действиями, попущением ли, — должны быть немедленно прокляты — такое зло неискупимо. И хорошо еще, если под горячую руку Блаженного подвернется всего лишь апостол. Бывает так, что и самому Богу — несдобровать.
Опять пронзительный котенок
Напоминает мне о том,
Что был он взбалмошный ребенок
И бил Господь его кнутом.
И всех моих Господь прибрал друзей,
Убил котенка, смял крыло пичуге…
Блаженный способен и так выплеснуть свою муку на Всевышнего:
Мой дом везде, где побывала боль,
Где даже мошка мертвая кричала
Разнузданному Господу: — Доколь?.. —
Но Бог-палач все начинал сначала.
И даже так:
Тебе говорю я, Господь: — Отворяй облака,
Я с мертвой собакой пришел по господнюю душу.
У Блаженного есть много стихотворений, проникнутых тишайшей молитвенной кротостью. По всему творчеству Блаженного — и по его «кротким» стихам, и по его стихам «некротким», гневным, яростным — видно, что он верил в Бога самой искренней и истовой верой (другое дело — какого формата была эта вера; полагаю, что мы имеем дело с очень странным стихийным сплавом хасидизма, православия и гностицизма). Но, читая Блаженного, постоянно ощущаешь (почти физически ощущаешь), как его вера напарывается на избыточное сострадание. Поэт не в силах принять мир со всеми его жуткими страданьями и кровопролитьями. И тогда из его уст исходит голос — не то Иова, не то Ивана Карамазова, почтительнейше возвращающего билет Творцу. Но Иов воззвал к Богу после обрушившихся на него личных бедствий, а Иван Карамазов вполне рационально коллекционировал абстрактные, не касающиеся его жизни примеры земных злодеяний ради доказательства сухого тезиса (как только дело коснулось его, он не выдержал бремени индивидуальной ответственности и сошел с ума). Вениамин Блаженный — не Иов и не Иван Карамазов, не жертва персонально направленных на него ударов и не богоборец-интеллектуал. Он — человек с содранной кожей. Любое, даже самое малейшее, впечатление отзывается в его душе звуковым ударом, воплем разъяренных стихий (потому-то Блаженный и жил затворником; с такой ранимостью сознания он и не мог жить иначе). Если бы я захотел быть несправедливым по отношению к Блаженному, я назвал бы его «декадентом». Блаженный — не декадент; декаданс немыслим без привкуса гедонизма, а Блаженный — абсолютный антигедонист. Хотя в его поэзии есть что-то чрезвычайно болезненное. На мой аршин — на аршин «человека нормы»…
Блаженный предельно противоречиво относится к Богу, любя и ненавидя Его одновременно… Я перечитал написанное предложение и тут же понял, что не обойтись без существенного комментария. Блаженный говорит в своих стихах не об одном Боге, а о двух Богах: для него Бог Отец и Бог Сын (Христос) неодолимо разделены и вызывают противоположные чувства. Христа Блаженный неизменно боготворит — ведь Он страдал. А вот к Богу Отцу у Блаженного зачастую совершенно иное отношение. Блаженный готов признать Его только при условии исправления земных несправедливостей. Отсюда — спектр образов Бога Отца: от седого Господа, воплощения кротости и милосердия, до кровавого небесного Палача, — неопределенность знака Отца связана с невозможностью понять, в какой степени Он заинтересован в данных несправедливостях. По религиозным стихам Блаженного как будто бы проходит переменный ток: от гностицизма к традиционному христианству — и обратно. Иногда знак, под которым обозначен Бог Отец, может измениться в пределах одного и того же текста — моментально переворачивая метафизические основы мироздания. В любом случае Блаженному ненавистна карающая ипостась Бога Отца.
Все тот же древний Бог из Ветхого Завета,
Косматый самодур с дубиной людоеда.
Мир, увиденный Вениамином Блаженным, пропитан страданьями, он держится на страданиях — как на безумном фундаменте. В этом мире кровавым мукам подвержены все: дети, взрослые, кошки и собаки (этим особенно тяжело — они беззащитны), бесконечно страдает в пространстве стиха сам поэт («Меня изматывают постепенно, преследуя, как дичь свою охотник, карательные органы вселенной: Господь и сонмы ангелов господних…»); страдает Бог — в иных вариантах. Но этот мир наделен и обратной, изнаночной, стороной: в этом мире все причиняют страданья другим, мучают других. Все мирозданье — гигантская пыточная. «Собаки сгорают на небе кусками своих окровавленных тел, и кошки летят, как горящие камни, мяуча про страшный удел». Гордая пирамида Разума, выстроенная гуманистами (звери, гады и птицы — человек — Бог), — перевернута. Рациональное сознание — источник садизма и залог безнаказанности. Чем больше этого сознания, тем больше жестокости. В той мере, в какой Бог подобен человеку, в той мере, в какой Он является квинтэссенцией Разума, Он — средоточие вселенского зла. Бог добр и прекрасен настолько, насколько Он становится носителем нечеловеческих начал… Чуть было не сказал — «животных начал». Это могло бы сбить с толку, ведь под «животными началами» обычно подразумеваются дурные похоти и инстинкты. Для Блаженного же «животные начала» — бессловесность, неразумность, обреченность — воплощения Высшей Мудрости. Звери, гады и птицы, по Блаженному, заведомо благородней человека и — иногда — Бога.
