Джойс Оутс - Коллекционер сердец
Но все это случится только потом. В ту ночь я не могла предвидеть этого. Даже теперь, тридцать лет спустя, накануне Валентинова дня, я вынимаю из потайного ящика бюро запятнанный кровью носовой платок с инициалами «ДНЛ» – тонкая белая ткань пожелтела от времени, – бережно разглаживаю его ладонью и подношу к лицу, вдыхая еле уловимый запах.
* * *
Ко времени когда мы с мистером Лейси собрались уходить из закусочной, свет там горел ослепительно ярко, а музыкальный автомат гремел просто оглушающе. На протяжении нескольких дней в ушах моих слышалось эхо песенки – одинока! одинока! одинока? Мистер Лейси быстро вел машину по улицам к югу от Гурон-стрит, мы проезжали мимо фабричных труб, увенчанных в верхней части голубовато-оранжевым пламенем, выплевывающих облака серого дыма, который при столкновении с ледяным ветром, дующим с озера Эри, распадался на мельчайшие зернистые частички и оседал на землю. Они барабанили по крыше, ветровому стеклу и капоту «фольксвагена», подскакивали и рикошетом отлетали от металлических поверхностей, оставляя в них мелкие вмятины. Черт побери, тихо ругался мистер Лейси, прекратится это когда-нибудь или нет?
И вдруг мы оказались перед домом. Перед обшарпанным бунгало моей тетушки по адресу: дом 3998, Гурон-стрит, Буффало, штат Нью-Йорк, – у одного из десятков, сотен, даже тысяч точно таких же домов в одном из рабочих кварталов города. Луна исчезла, словно ее никогда не было на небе, а само небо казалось плоским, будто вырезанным из куска черной бумаги. Но уличный фонарь освещал въезд в заваленную снегом аллею и высоченный сугроб в форме конуса с заостренным верхним углом, поднимавшимся до самого окошка на чердаке, под крышей.
В ушах эхом отдавались слова мистера Лейси: Что я обещал тебе, Эрин? Никто никогда не узнает, что тебя ночью не было. И действительно, я с облегчением заметила, что окна первого этажа погружены во тьму, а в моем окне слабо мерцает свет – свеча все еще горела, даже спустя несколько часов. Крепко держа меня за руку, мистер Лейси помог взобраться на пирамиду из снега, точно по лестнице, стараясь ступать в оставленные им же глубокие следы, а я покорно следовала за ним, больше всего на свете боясь оступиться и упасть. Ну, вот ты и дома, вот ты и дома, говорил мистер Лейси, а мне казалось, я слышу: Вот ты одна, вот ты одна. О!… Рама снова вмерзла в лед и снег и никак не хотела поддаваться! Мы вдвоем толкали, толкали и толкали ее, и мистер Лейси добродушно и терпеливо улыбался. Наконец лед хрустнул, и рама приподнялась на высоту дюймов двенадцати, не больше. Внезапно я заплакала. Наверное, очень жалкое зрелище я представляла собой в тот момент, ресницы через секунду слиплись на морозном воздухе. Мистер Лейси засмеялся и поцеловал меня в левый глаз, а потом – в правый, и ресницы оттаяли. И, уже забираясь в окно, я услышала: Прощай, Эрин!
Смерть на велосипеде
Вот он – летит, пригнувшись к рулю, на своем велосипеде. В сверкающем белом шлеме, отчего голова похожа на голову какого-то гигантского насекомого. Мускулистые ноги с вздутыми жилами. Дочерна загорелый, знай крутит себе педали, точно мальчишка. Мистер Уоллер, преподававший нам социологию тридцать лет назад. Я вижу его каждое лето, в конце августа он приезжает домой навестить семью. На неделю, дней на десять. Заходит к нам в гости, наши дома рядом. Так что ничего удивительного или неожиданного в этом нет. Но для меня встреча с ним всегда была потрясением. Всякий раз я бормочу: «Здравствуйте, мистер Уоллер!» – и в лицо бросается жаркая краска смущения. Потому что здесь, летом, он, разумеется, никакой не «мистер», уж тем более для своих бывших учеников, теперь уже совсем взрослых и равных ему. «Пожалуйста, называй меня просто Гордон, ладно?» Так всякий раз говорит мистер Уоллер. И смеется, тоже смущенный, возможно, даже раздраженный, и торопится прочь. Вскидывает руку в знак приветствия или прощания. И всегда непонятно, помнит он мое имя или нет. Но вот лицо помнит, это несомненно. Или какое-то другое лицо, тридцатилетней давности, похожее на мое.
Всего лишь учитель старших классов местной средней школы. Тут два варианта. Помнить всех бывших своих учеников, а их сотни, называть каждого по имени; или же забыть всех своих бывших учеников, а их сотни. И сердито ухмыляться всякий раз, когда они, словно призраки, возникают у тебя на пути.
Этим летом пошли разговоры, будто мистер Уоллер сильно изменился, стал сам не свой.
Кто же тогда, если сам не свой?…
Да это просто выражение такое. Образное.
Минуточку, давайте разберемся! Если я сама не своя, а чья-то другая, то какая именно другая? И куда тогда делась настоящая «я»?…
Да это всего лишь выражение такое! Принятое в обиходе. В общении между людьми.
Мистер Уоллер часто говорил нам, что нет на свете ничего более ненадежного, чем это пресловутое общение между людьми. Это как игра в испорченный телефон: ты слышишь, что говорят тебе другие, но воспринимаешь это не совсем точно. Потом передаешь эти слова дальше, по цепочке, и наконец очередь доходит до человека, который воспринимает сказанное совсем уж неадекватно. Передает эти слова другим людям, те еще больше все запутывают и верят во всякую чушь до самой смерти. Так уж устроена история.
Уоллер преподавал это восьмиклассникам?…
Но у нас появился только в девятом классе.
Гордон Грегори Уоллер. При взгляде на него невозможно догадаться, что этому мужчине под шестьдесят. Сухопарый, жилистый, загорелый, в очках в металлической оправе с голубоватыми стеклами – выглядит так моложаво! И на нем не мешковатые шорты, что обычно носят старики, из-под которых торчат тощие ноги, но безупречно отглаженные шорты цвета хаки, с острыми, как у брюк, складками. И еще – вязаные свитеры с орнаментом, ветровки от «Л.Л. Бина». А велосипед – итальянский. Выложить четыреста долларов за какой-то велосипед? Так недоверчиво восклицал мой отец. А потом добавлял: Да перестаньте!
Время от времени поговаривали, будто бы мистер Уоллер ведет себя неадекватно. Нет, не то чтобы он был не в себе (это случится позже), просто ведет себя как-то не так. Странно. Трудно объяснить. Сначала отрастил маленькую козлиную бородку, затем – настоящую длинную бороду. Он уже не преподавал, вышел на пенсию. Всегда был холостяком и очень гордился тем, что никто его не контролирует. Потом отпустил бакенбарды – такие легкие и воздушные. Из бровей торчали смешные жесткие волоски. Изогнутые, как когти. Странно.
Все началось с удара. В человеке словно что-то надломилось, трещинка пробежала. Это сразу видно, по лицу. Смотришь с одной стороны – прежнее умное интеллигентное лицо с тонкими чертами. А с другой – иссохшее и морщинистое. Всегда косящий взгляд, опущенный уголок губ. После возвращения из больницы (так они, во всяком случае, говорили, меня дома тогда не было) мистер Уоллер еще долго ходил с тросточкой до вывешенного на противоположной стороне улицы почтового ящика. Это путешествие занимало у него десять минут. Достаточно было одного взгляда на него, чтобы понять: этот человек вознамерился поправиться. Он ходил к ящику в любую погоду – в холод, дождь и ветер. Можно было наткнуться на него в библиотеке, аптеке, гастрономе – передвигался он медленно и по-крабьи, бочком, но всем своим видом давал понять, что в посторонней помощи не нуждается. Нет уж, спасибо, не надо!
И вот через несколько месяцев он снова ездил на своем итальянском велосипеде! Не слишком быстро, пошатываясь, иногда падая, но все-таки довольно решительно.
Чтобы вспомнить мистера Уоллера, мне не приходилось прилагать особых усилий. Девятый класс. Противная ноющая боль внизу живота. Жжение между ногами. Теперь я уже не девочка. Улыбка на губах мистера Уоллера, он смотрит на меня, но быстро отводит взгляд. Если бы он пригляделся получше, то все бы понял.
Пожертвовала бы я тогда чьей-либо жизнью ради него? Жизнью матери, отца?… Не знаю. Не помню.
Мистер Уоллер теперь улыбался лишь одной стороной рта, другая оставалась неподвижной, как шрам. Он давно потерял свои кудри цвета имбиря, голова лысая и похожа на матовую лампу. Он сбросил процентов тридцать веса и напоминал скелет, медленно едущий на велосипеде.
Остановившись у почтового ящика, он неожиданно решает поговорить. Нет, разговором в полном смысле слова это не назовешь. Он заикается, запинается, ежесекундно откашливается. Какая жара! в высокой траве полно клещей! крыша дома протекает после грозы на прошлой неделе! Кто-то обманул его, кажется, местный кровельщик. Никому нельзя доверять. Что тут можно поделать. Да у него крыша поехала, а мозги вытекают через рот.
Дом продали через какого-то дальнего молодого родственника. Крышу починили, но заплатили за ремонт уже новые обитатели. Они же унаследовали и велосипед, и полный гардероб тщательно отглаженной одежды. А также коробки с тронутыми плесенью книгами и покоробленными пластинками классической музыки.
