Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством
Ее немного удивляло, что начальник-китаец реагирует на нее всегда так непредсказуемо, то буквально кидаясь с объятиями, то чуть ли не притворяясь, что вообще не знает ее; возможно, подобное поведение было обусловлено тем, что он боролся со страстью, но одновременно боялся и за карьеру, однако, наша героиня объяснила это себе совсем по-другому: он тоже осведомлен о прошлых жизнях и о покончившем с собой персидском литераторе Х., и теперь то входит как сомнамбула в эту известную только им двоим плоскость, то выходит из нее и сразу же обо всем забывает.
Однажды он опять вспомнил и это вылилось в сладкий, приносящий ей удовольствие эпизод: после работы они вышли из здания вместе, и Суй-Вей Чу указал ей на машину: вот там запаркована. Она подошла к своей, сняла красный предохранитель с руля, он в тот же момент симметрично снял свой, зеленый.
Она вырулила со стоянки, он ехал за ней в темных очках.
У нее в машине играла классическая музыка, Гайдн, и она знала, что и у него играет та же самая музыка. Просто знала и все, потому что их машины ехали под этот оркестр, медленно тянулись по индустриальному пустынному городу под этот оркестр, медленно плыли по невесомым простыням безлюдного города под этот оркестр; города, где были только она, с постепенно взмокающим телом и дрожью в руках, и он, подобно змее, пристально глядя ей в спину, чтобы не упустить, чтобы, один раз захватив бульдожьей хваткой, уже иметь: перед глазами, в машине, в индустриальной безлюдной постели, просто в уме.
Этот заброшенный город им уже становился родным.
Глядя в зеркало и видя его застывшее, как бы замкнутое страстью лицо она осознавала всю невозможность, всю греховность, всю близость этой затеи. Его машина была позади: два или три метра. Невидимая веревка; повисшие в воздухе, как фонари, феромоны; она была в его власти, машина ее замедлялась, машина его замедлялась, он был в ее власти, улицы города постепенно начинали напоминать Нью-Йорк, потом Санкт-Петербург, где она родилась, Гонконг, где он жил; ей хотелось, чтобы тут из неоткуда появились хутонги, маленькие китайские переулочки, куда можно заехать, и ни тебя, ни его уже никто никогда не найдет.
Но это был всего лишь эпизод; пока больше ничего не случалось, и она ехала к себе домой, к своему антикварному грузному греку и ставшей казаться не своей маленькой дочери (ведь всего через несколько улиц у нее была другая, своя.) Она просыпалась каждый час, каждую ночь в своей неухоженной комнатушке, где под боком спали грек и двухлетняя дочка, и ей казалось, что даже через четыре квартала она чувствует дыхание своей новой китайской семьи. Она знала эту девятнадцатилетнюю девочку, которую в двухлетнем возрасте покинула мать (так китайский босс Суй-Вей Чу, жалуясь на одиночество и приглашая ее в гости, однажды сказал), как свою дочь. В то же самое время ее собственная, двухлетняя дочь, в реальности не переставала быть ее дочерью — но становилась как бы нерелевантна, как будто она была из иного временного пласта.
Героиня вглядывалась в это чужое окно и знала, что все там, за этим окном (муж-китаец и играющая в «металлической» группе узкоглазая, лунолицая дочь), принадлежит ей, и надо только узнать, где находится дырка в пространстве, где именно располагается таинственный прорез в стене, где спрятан глазок, при помощи которого можно подглядывать за другими, где в толще времени скрыто отверстие, через которое можно просочиться и обнаружить себя в другом доме, в чужом фатально и радостно манящем окне.
……………………………………………………………………………………
Героиня понятия не имела о том, что официанты над ней посмеялись, и в шутку принесли ей поднос с семью различными специями, а также два свадебных канделябра, поставив их по обеим сторонам «зороастрийского» зеркала — народу в ресторане было немного, делать им было нечего, и покоя не давал тот факт, что женщина может находиться в ресторане одна.
Поэтому они исполнили все свадебные ритуалы и поженили двух находящихся в зале людей. Одну, молодую женщину в белом платье, они видели перед собой — погруженную в свои мысли, теребящую в руке набор с иголками (этот набор и послужил начальным толчком) и затем напряженно глядящую через стол, на стул, где никто не сидел. Второго, немолодого мужчину, они просто представили, причем у каждого перед глазами не пойми почему был один и тот же образ (может быть, дух Света Любви действительно спустился на кухню и нашептал что-то каждому на ухо).
Видя молодую женщину, накладывающую еду на пустую тарелку, стоящую на другом краю стола, официанты просто не смогли удержаться от шутки и сразу же принесли все остальные причиндалы персидского свадебного ритуала, включая две сахарных головы, которые стали потирать друг о друга, а роль «Корана» выполнял лежащий на столе «Омар Хайям».
Героиня же везде искала знаков, но, не будучи знакома с протоколами и процедурами потусторонности, безрезультатно копалась в цифрах и датах, не осознавая, что как раз в тот момент, когда она получила ответ «никакого потаенного смысла в этих трех цифрах нет», происходило великое таинство, и она навеки была соединена с тем, кого так сильно любила.
Теперь она, не подозревая об этом, действительно попала в черную дыру, в дырку в пространстве, угодила в другое окно.
Она стала — сама об этом не зная — женой Света Любви.
И поэтому все живые мужчины разлетались от нее будто моль.
* * *Рафинеск, находясь в Америке, гостил у друга-художника, и однажды ночью, уже надев пижаму и неуклюжий колпак, заметил огромную моль, которую тут же и постарался прибить оказавшейся в комнате дорогой скрипкой.
Потерявший разлетевшийся на куски, инструмент, друг Рафинеска отплатил ему жестокой монетой. Он подарил Рафинеску литографию придуманной рыбы, которую Рафинеск, у которого не возникло ни малейшего подозренья в подлоге, с видом знатока описал.
В 1815-м году родившийся в Константинополе Рафинеск перебрался в Америку, после того как умер его маленький сын, названный в честь шведского натуралиста Карла Линнея; однако, неудачи продолжали преследовать эксцентричного ботаниста — корабль, на котором он плыл, затонул и, хотя Рафинеску и удалось выплыть живым и здоровым, он потерял шестьдесят тысяч ракушек, весь гербарий и пятьдесят набитых книгами сундуков.
Найдя работу в университете в Кентукки, Рафинеск рассорился абсолютно со всеми и вновь отправился в странствия; ходили слухи, что он проклял университет, так как почти сразу же после его скороспешного бегства ректор университета скончался от малярии, а главное здание сгорело дотла.
Несмотря на все свои достижения в зоологии, ботанике, эволюционной теории, антропологии и лингвистике, на похороны Рафинеска, добитого раком желудка, пришла лишь горстка друзей, а часть его коллекции угодила в помойку.
Все перечисленные в «Зеркалах» ученые и герпетологи прекрасно разбирались в классификации видов и могли описывать созданных Всевышним тварей, но ни своими коллекциями и литографиями, ни уверенностью в том, что они наконец достигли успеха и докопались до истины, сделав кучу важных открытий, ни вымышленными историями и придуманными рисунками несуществующих рыб или птиц, ни научными трактатами с вкраплениями нравоучений, они не смогли избегнуть судьбы и не смогли стать затейливее холоднокровного, хранящего змеиное молчанье Творца.
2008Часть II
Моя преступная связь с искусством
Диме Бавильскому
Эта женщина читала все мои мысли.
С высоты литературного опыта говорю: чтобы поведать историю, от которой побегут мурашки по коже, не нужно растрачивать множества слов.
Жизненный опыт напоминает: главные герои рассказа мертвы и они не могут мне возразить или добавить хотя бы полстрочки. Незнакомая невысокая женщина оказалась рядом со мной у окна.
Вместе мы смотрели на скрытую мглой крышу напротив.
— У нас в Сан-Франциско, хотя туман, но тепло, — думала я. — А вот завтра буду в Нью-Йорке и там обязательно зайду в здание на Бродвее, где когда-то размещалась его галерея… и там будет стужа, там уже будет настоящий январь.
— Конечно, по сравненью с Нью-Йорком, где сейчас холодрыга, наша погода покажется ерундой, — сказала она.
— Сначала его бродвейская галерея, — подумала я. — А потом хорошо бы посетить таинственный Тегеран, где он родился; только бы найти говорящего на фарси проводника.
— Я из Персии, меня зовут Нази, — сказала она.
— У меня был друг, армянин по фамилии Бахман, он вырос в Иране, — сказала я и, представившись, протянула ей руку.
— Мое детство прошло в Тегеране, совсем недалеко от района, где жили армяне, — сказала она, протянув мне руку в ответ:
