Хаим Граде - Безмужняя
— Ее не положат у ограды, реб Калман. Человека, который лишил себя жизни из-за того, что его гнали и преследовали, нельзя позорить после смерти. Не может быть, чтобы раввины велели похоронить ее у ограды. Это придумали враги, чтобы еще сильнее раздразнить толпу.
Реб Довид вскоре окончательно выбивается из сил, таща Калмана и борясь с ветром, который хлещет в лицо, в поясницу, путается в ногах, вздувает длинное черное пальто. Они добираются до Полоцкой улицы, и реб Довид внезапно останавливается, смотрит на окна своей квартиры. «Мотеле, Мотеле», — шепчет он и вспоминает, как прежде торопился домой кормить своего сына. «Мотеле, Мотеле», — бормочет он, обливаясь потом, и вспоминает, что даже кадиш не прочтет на могилке своего мальчика. Но он снова хватает Калмана за локоть и тащит вперед.
Но Калман берет пример с раввина. Когда они, миновав несколько дворов вдоль Полоцкой, оказываются у домика белошвейки, Калман рвется вперед и хватается обеими руками за голову:
— Сокровище! Владел сокровищем и не сберег! Она приняла меня в дом, давала еду и ночлег, не требовала от меня, чтобы я зарабатывал. А я верил тому, что этот негодяй Мойшка-Цирюльник наговаривал на нее. Я не стою того, чтобы меня допустили к похоронам!
— Пойдемте, реб Калман, пойдемте, вы не виноваты, — тормошит его реб Довид, сам едва держась на ногах. — Не вы виноваты, и не реб Лейви. Я им скажу, кто виноват.
Они вязнут в глубоком снегу, поддерживают друг друга, чтобы не упасть, и идут вниз, с Зареченского берега в город.
Кровные враги
«Мне смерть милее жизни», — бормочет реб Лейви. С тех пор как реб Ошер-Аншл ушел, он сидит с закрытыми глазами, и уголки его губ под густыми усами кривятся злой усмешкой. Полоцкий даян, размышляет он, гордится в заносчивом смирении своем, что может переносить страдания; он безмерно рад показать, что не боится преследований. Однако и его, реб Лейви Гурвица, преследования не напугают, и даже смерти он не боится.
Реб Лейви вслушивается в притаившуюся вокруг тишину; и тишина постепенно раскалывается, ухо его улавливает топот сотен ног и пыхтение толпы, взбирающейся вверх по улице. Он раскрывает глаза, и взгляд его останавливается на окне прихожей, выходящем во двор Шлоймы Киссина. Из пустынного двора не доносится ни звука. Реб Лейви встает и открывает дверь в соседнюю комнату, ту, где жила его Циреле перед тем, как ее снова забрали в больницу. С улицы доносятся говор и шум, точно бурная вода бьется о скалы. Похоронная процессия дошла до двора Шлоймы Киссина и остановилась. Шум становится сильнее, разрастается и взрывается криком:
— Здесь он живет, убийца агуны!
В тот же миг раздается резкий веселый звон, и в комнату вместе с осколком стекла влетает булыжник. Реб Лейви возвращается в прихожую, надевает шубу с широкими меховыми отворотами, а поверх высокой ермолки — раввинскую круглую шапку, и медленно направляется к выходу, заложив руки за спину, словно идет в субботний день к Минхе. Он задерживается на нижней ступеньке и оглядывается на дверь комнаты раввинского суда, словно оттуда еще кто-то должен выйти. Ему кажется, что в пустых внутренних комнатах кто-то остался, но он не знает кто — его дочь Циреле или он сам… Реб Лейви поспешно выходит за ворота.
Перед толпой стоит высокий парень, рябой и косоглазый. В руке у него камень, и, прищурив глаз, он поглядывает из-под кожаного козырька на окошко вверху. Именно потому, что он косоглаз, он хочет показать, как метко он целится и бросает. Одно окно он уже разбил и теперь целится во второе. За ним, с гробом на плечах, стоят крепкие парни, а сбоку и сзади толпятся провожающие. Вся горбатая улочка полна людьми.
Народ замечает раввина, и по толпе проносится сердитый ропот. Ряды зеленщиц и торговок мясом, качнувшись, трогаются волной. Мясники, грузчики и перекупщики, в высоких сапогах, в валенках выше колен, в кожаных и ватных куртках, черной тучей идут вперед. Ремесленники с почерневшими лицами и лавочники с общипанными бородками, стоящие чуть позади, приподымаются на цыпочки, тянут головы через плечи высоких парней. Толпа кричит и шумит все громче и громче:
— Вот он, раввин из двора Шлоймы Киссина! Вот он, убийца агуны!
Реб Лейви стоит у ограды и, плотно сжав губы, глядит широко раскрытыми глазами на толпу. Его гордая осанка, широкая рыжевато-седая борода, раввинский штраймл, не полностью прикрывающий ермолку, его долгое молчание сдерживают людей. Гомон переходит опять в ропот, а ропот постепенно замирает. Все умолкают. Высокий рябой парень с камнем в руке обдает онемевшую толпу насмешливым косым взглядом и придвигается к реб Лейви:
— Это ты — раввин из двора Шлоймы Киссина?
Мгновение реб Лейви удивленно глядит на парня: он не может поверить, что еврейский юноша так к нему обращается. Но тут же лицо раввина вспыхивает, как раскаленная медь, глаза загораются, а борода и усы пылают.
— Ты с кем так разговариваешь, разбойник? — возмущенно кричит он и заносит правую руку, чтобы влепить парню пощечину. Но тот уже схватил раввина за обе руки, прижал его к стене и ухмыляется:
— Я расквашу тебя, как моченое яблоко!
Несущие гроб и провожающие изумлены. Возглас реб Лейви и то, что он не испугался, смущает парней. Раздаются лишь отдельные выкрики:
— Пусть получит, что заслужил! Задай ему!
— Нет, я лучше заброшу его в окно! — смеется косоглазый и хватает раввина за отвороты шубы, как бы собираясь поднять его и подбросить кверху, как резиновую куклу. Но сквозь толпу проталкивается невысокий человек в поношенной раввинской одежде, который встает между реб Лейви и рябым хулиганом. Парень, который до того забавлялся, разъяряется не на шутку. Одной рукой он еще сильнее прижимает реб Лейви к стене, а другой отталкивает в сторону его заступника. Реб Лейви молчит и не пытается высвободиться, но невысокий снова хватает хулигана за руку и кричит изо всех сил:
— Люди добрые, помогите! Вы никогда не искупите этот грех. Я — полоцкий даян!
— Полоцкий даян?!
Парни с гробом на плечах, стоящие близко к хулигану, надвигаются на него и орут:
— Хамлюга, отпусти раввина!
Парень отпускает обоих раввинов, отходит с гримасой на лице в сторону и сплевывает:
— Тьфу на вас. Я принимаю к сердцу их обиды, а они брыкаются. Пусть вас всех падучая хватит.
Провожающие взволнованы, обескуражены и подавлены: полоцкий даян защищает своего кровного врага? Но тут происходит то, чего толпа ожидала еще меньше. Раввин из двора Шлоймы Киссина кричит полоцкому даяну:
— Вы виноваты в том, что толпа хочет растерзать раввина! Вы, раввин и вождь этого дикого сброда! — указывает он пальцем на провожающих.
Толпа снова вздрагивает, качается, хрипит и кричит, вскипая злобой: убийца агуны проклинает всех и даже полоцкого даяна, который заступается за него. Нельзя отпускать его, пока он не попросит прощения у покойной, у полоцкого даяна и у всех собравшихся.
— Мужчины, чего вы молчите, когда льют нашу кровь, как воду! — вопят женщины с раскрасневшимися от мороза и ветра лицами.
— Раввин из двора Шлоймы Киссина прав! — кричит полоцкий даян и, широко расставив руки, заслоняет собой реб Лейви. — Виноват я, виноваты вы. И те, что сейчас оплакивают агуну, виноваты.
— Мы? Мы? — кричат со всех сторон, удивленно переглядываясь. — Чем мы виноваты?
— Вы! — кричит реб Довид, точно несчастья, которые он переносил молча, дали ему силы перекричать всех. Он напоминает толпе о том утре Симхас-Тойре на синагогальном дворе, когда все были за агуну и за него. О том, как все перевернулось и изменилось, как те же люди кричали, что полоцкого даяна надо предать отлучению, как они преследовали и его, и агуну, а больше всех ее мужа, реб Калмана. Над ним смеялись, его не допускали к работе и отовсюду гнали. Реб Калман не мог больше переносить преследования и ушел от жены. А теперь та же толпа хочет не допустить его на похороны. И реб Довид кричит еще громче, все более сильным голосом:
— Агуна должна была лишить себя жизни, а у меня должен был умереть ребенок, чтобы у вас пробудилась жалость. Но даже теперь вы ищете виноватого, который искупил бы ваши грехи. Муж агуны, говорите вы, виноват, раввин из двора Шлоймы Киссина виноват, а я, говорите вы, велел его убить. Я вынужден был убежать с кладбища, не дождавшись погребения моего ребенка, чтобы не свершилось преступление, чтобы вы не причинили от моего имени вреда старому виленскому законоучителю и чтобы вы допустили мужа на похороны жены.
Калман, который до того не осмеливался появиться перед народом, почувствовал, что теперь он уже может показаться. Он выбирается из толпы и крадется вдоль стены к полоцкому даяну. Его несчастный вид и забитость уже не вызывают смеха. Женщины вздыхают, а мужчины стоят с опущенными головами и морщат лбы. Один лишь реб Лейви остается как бы в стороне от происходящего, стоит и наблюдает за каждым движением реб Довида Зелвера, словно подозревая, что это подставной полоцкий даян, а не настоящий. Из задних рядов протискивается женщина и заламывает руки:
