Иосиф - Эшелон
Не может быть и речи о стихийном развитии этого процесса в нашей стране. Стихийно у нас, как известно, ничего не делается. Во всем чувствовалась железная направляющая рука — рука Лучшего Друга всех народов — больших и малых. Похоже на то, что избыток поднаторевших в полемической трепотне еврейских интеллигентов в дореволюционной Российской Социал-демократической партии произвел на будущего Вождя раздражительно-отрицательное впечатление, которое и осталось у него на всю жизнь. Если же говорить серьезно, то причины были, конечно, более глубокими. Похоже на то, что евреи из-за своей исторически сложившейся специфики, просто не вписывались в строящееся в бывшей России социалистическое общество, хотя очень старались.[47] Пора, однако, кончать затянувшееся вступление, которое является как бы фоном моего рассказа.
Так уж получилось, что в то холодное утро 13 января 1953 года я сидел в помещении Астросовета на Большой Грузинской улице вместе с нынешним знаменитым академиком В. Л. Гинзбургом, занимаясь «утряской» программы предстоящей Всесоюзной конференции по радиоастрономии. Работа явно не клеилась. Мы оба, конечно, уже успели прочитать ошеломившую нас редакционную статью «Правды» о «врачах-отравителях». Однако, подавленные, ни словом о прочитанном не обмолвились. Свинцовое молчание было невыносимо. Помню, что в крохотной комнатенке, в которой мы сидели, было очень сыро и промозгло, что еще больше подчеркивало мрачную безысходность обстановки. Работа совершенно не двигалась — мы тупо водили карандашами каждый по своему листу бумаги. «Ничего мы тут не высидим, — сказал В. Л., — пошли лучше в зоопарк».
Идея пойти в расположенный рядом зоопарк была, конечно, совершенно фантастической. В это время — после школьных и перед студенческими каникулами зоопарк посещался редко. К тому же стоял трескучий мороз. Долго, в абсолютном молчании, мы бродили по заснеженной пустынной территории звериного сада. Наконец, продрогшие и насквозь промерзшие, решили отогреться в закрытом помещении слоновника. И действительно, там была влажная жара. Внутри огромного загона стояла слоновья семья — папа, мама и очень лопоухий ихний отпрыск. Слоны, не обращая на нас никакого внимания, мерно и ритмично хрупали сено. Мы долго смотрели на эту идиллию. И тут наше затянувшееся молчание нарушил В. Л. Как бы про себя он сказал: «Хорошо слону — с ним жена рядом…» Конечно, он все это время думал о своей Нине. Увы, у будущего академика были все основания завидовать слону. Его жена не могла жить с ним под одной крышей. Она имела «минус», будучи административно высланной в какую-то слободу под Горьким. Повод для ссылки был совершенно пустяковый — какая-то студенческая болтовня. А работала Нина Ермакова в том самом городе, который ныне столь знаменит другим ссыльным поселенцем. Молодой, блестящий доктор наук В. Л. Гинзбург познакомился с Ниной случайно на своем семинаре, куда она непонятно почему забрела. Он ее полюбил, полюбил по-настоящему. Был В. Л. женат на своей однокурснице, имел маленькую дочку, которую нежно любил, к тому же член партии. Ему пришлось проявить очень редкое в наше время и в нашей стране мужество, чтобы честно и открыто получить развод и жениться на ссыльной, не имеющей прав женщине. Он прошел через все — «законная» жена развода не давала. Страшно даже подумать про эти парткомы — месткомы, где его вымазывали в грязи.
Казалось бы, неодолимые преграды он преодолел и был, конечно, счастлив. Вспоминаю, как мы с ним ехали в далекую Бразилию (см. «Пассажиры и корабль»). Всю дорогу он ныл, думая только о своей Нине, с которой оказался в первой разлуке. Тщетно я пытался вывести его из этого, увы, для меня недоступного состояния, обращая внимание на неслыханные красоты тропиков. Так он ничего там и не увидел.
А в каком ужасном состоянии он был в Москве, когда до него дошла весть, что старенький, безмерно перегруженный пароход, на котором Нина, вместе с другими работягами пересекала ежедневно Волгу, в середине великой реки перевернулся — а это было в ноябре, по Волге шла шуга. Три страшных дня он считал ее погибшей — как он пережил это, я не знаю. Погибло несколько сот человек. Спаслись считанные единицы — в числе их была Нина, переплывшая в самом широком месте ледяную Волгу — она была превосходной спортсменкой! Ее тогда приютили и отогрели незнакомые люди. Нельзя даже представить, что испытал В. Л., увидев ее как бы воскресшей. И вот теперь, в наступающие тяжелые времена, он, конечно, хотел быть рядом с ней. Больше мы тогда, в зимнем зоопарке, ни о чем не говорили и пошли по домам.
Потянулись скверные дни. Положение ухудшалось с каждой неделей. Помню, я ехал в ночной электричке в Лосинку, где в убогой комнатушке ютилась моя бедная мама. Сидевшие напротив подростки гнусно меня обзывали всякими мерзкими прозвищами («жид» — самое невинное). Смотрели на эту сцену многочисленные пассажиры, для которых вагонное зрелище было забавой. Некоторые из них присоединили свой голос к лаю этих собак. А мальчишки были самые обыкновенные ремесленники — и это казалось особенно страшным — смотреть, как они внезапно превратились в стаю злобных волчат. Помню, как где-то внутри у меня зрело и расширялось чувство отвратительного, постыдного страха — древнего еврейского страха перед погромом. Этот случай был далеко не единственный. Хорошо организованная и направляемая сверху «волна народного гнева» росла и набирала силу по экспоненциальному закону.
В эти недели зимы и весны 1953 года подвергались суровой проверке чувства и отношения между, казалось бы, близкими людьми. Одна моя хорошая знакомая, наблюдая мое подавленное состояние, с некоторым раздражением заметила: «Но ведь не может быть, чтобы в нашей стране вот так просто посадили ни в чем не повинных людей. Нет дыма без огня. Значит, не такие уж твои врачи кроткие агнцы»… Не все из моих друзей так говорили — мне, по крайней мере — но думали так многие.
Пошли темные слухи, что далеко на Востоке срочно строятся лагерные бараки, чтобы принять трехмиллионное еврейское население Советской страны, тем самым оградив его от «справедливого гнева» коренного населения. Некая журналистка по имени Ольга Чечеткина поместила в «Правде» огромную статью под названием «Почта Лидии Тимашук»,[48] наполненную черносотенными истерическими воплями и призывами «простых советских людей». Во всех газетах народ взахлеб читал о гнусных хищениях и прочих мерзких преступлениях этих самых, которые в войну «отсиживались в Ташкенте». Чтения сопровождались соответствующими комментариями. В воздухе пахло хорошо организованным погромом. Дышать уже было нечем.
И тут случилось великое чудо — вполне в духе классической библейской традиции. Говорят, что дыхание Чейн-Стокса пришло к Лучшему Другу Простых Советских Людей в день знаменитого еврейского праздника Пурим. Увы, я до сих пор не удосужился проверить это любопытное совпадение. Хочется верить, что это было именно так.
Но, конечно, полную аналогию между двумя судьбоносными событиями в истории моего народа, разделенными двадцатью четырьмя веками, провести нельзя. Не было в 1953 году аналога слабовольного, но в сущности не злого персидского царя Ахашвероса (Артаксеркса), не было, по-видимому, и злобного Министра Амана — (Берии?). И, конечно, не было прекрасной Эстер-га-Малке (по-христиански — Эсфири) — гипотетическая племянница Кагановича на эту роль явно не тянула. Все было по-другому, но финал драмы готовился такой же, как в древней персидской державе.
Почему-то очень смутно, как бы «экстрафокально», помню наполненные тяжелой тревогой и коллективной истерией дни похорон Сталина. Нет, я не почувствовал сразу облегчения. Меня угнетал вопрос — что будет дальше?
Довольно быстро, однако, жизнь вошла в какую-то новую колею. В стране был полный порядок. В газетах часто появлялись статьи о Великом покойнике, тень которого, однако, прямо на глазах, неотвратимо уходила в прошлое все дальше и дальше. И я опять, после нескольких месяцев перерыва, стал предаваться целиком захватывавшим меня размышлениям о тогда еще совершенно загадочных источниках космического радиоизлучения. Я был молод и был готов в самом буквальном смысле штурмовать небо.
Уже больше двух лет я мучительно раздумывал о природе ныне такой знаменитой Крабовидной туманности. Эта туманность оказалась к тому же ярчайшим источником радиоизлучения. Я пытался объяснить это радиоизлучение как «продолжение» ее оптического излучения. Никто тогда не сомневался, что последнее сводится к давно уже известному тепловому излучению образующих туманность горячих газов. Именно таким способом излучали все известные тогда астрономам газовые туманности. Увы, мои попытки потерпели фиаско — слишком интенсивным было радиоизлучение Крабовидной туманности, чтобы быть продолжением ее оптического излучения.
