Пол Боулз - Под покровом небес
В тот час, когда солнце палило сильней всего, они увидели перед собой оазис. Барханы разгладились, дальше места пошли почти плоские. На дальнем плане, который в слишком ярком свете сделался серым, несколько сотен пальм были сперва всего лишь темной полоской на горизонте – просто линией, которая меняла толщину по мере того, как глаз в нее всматривался; она мерцала и текла, как медленная жидкость… вот расширилась, показался длинный серый утес, потом опять ничего, и снова тонкая карандашная граница между землей и небом. Кит бесстрастно наблюдала эти явления, вынимая кусочки хлеба из кармана пальто, брошенного поперек нескладных плеч хеджина. Хлеб уже совершенно высох.
– Stenna, stenna. Chouia, chouia,[126] – сказал ей всадник.
Вскоре из устилающего горизонт дрожащего марева выделилась какая-то одиночная штуковина и вдруг взлетела в воздух, словно джинн. Еще через мгновенье штуковина осела наземь, укоротилась и оказалась просто далекой пальмой, стоящей вполне себе неподвижно на краю оазиса. Еще час или около того караван продолжал неспешное движение и наконец вошел под деревья. Вот и колодец, огороженный невысокой стенкой. Людей не было; не было даже их следов. Кругом стояли редкие пальмы; их ветки, все еще более серые, чем зеленые, отсвечивали металлом и почти не давали тени. Тюки с верблюдов сняли, но животные и после этого, радуясь отдыху, остались лежать. Распотрошив узлы, погонщики достали оттуда широкие полосатые ковры, никелированные чайники и бумажные пакеты с хлебом, финиками и мясом. Откуда-то появился черный козий мех с деревянной затычкой; двое начальников и Кит пили оттуда, остальным погонщикам и верблюдам предлагалось довольствоваться водой из колодца. Кит села с краешку на ковер, прислонилась к стволу пальмы и от нечего делать стала наблюдать за приготовлениями к еде. Когда еду подали, с аппетитом поела; все нашла очень вкусным. Однако двоим ее хозяевам количество поглощенной ею еды показалось недостаточным, в нее давно уже ничего не лезло, а они все продолжали потчевать.
– Asmitsek? Kúli![127] – приговаривали они, поднося к ее носу кусочки пищи; тот, что помоложе, пытался даже сквозь зубы ей финики пропихивать, они не лезли, падали на ковер, и тогда второй быстро хватал их и съедал.
Из вьюков достали дрова и разложили костер, чтобы заварить чай. Когда со всем этим было покончено, то есть чай выпит, заварен снова и опять выпит, день был уже на исходе. Но солнце в небе еще вовсю пылало.
Расстелили еще один ковер, положив рядом с двумя лежащими верблюдами, и мужчины стали делать ей знаки, чтобы она легла с ними вместе в тени верблюдов. Она послушалась и растянулась там, куда ей указали, то есть между ними. Тот, что помоложе, сразу схватил ее и сжал в зверских объятиях. Она вскрикнула и попыталась сесть, но он не отпускал. Второй мужчина сделал ему какое-то резкое замечание и указал на погонщиков, которые сидели вокруг колодца, прислонившись спинами к его стенке, и наблюдали, не скрывая веселья.
– Luh, Belqassim! Essbar![128] – прошипел он, неодобрительно качая головой и любовно проводя ладонью по своей черной бороде.
Белькассиму это не очень понравилось, однако, собственной бороды не имея, он чувствовал себя не вправе пренебрегать мудрыми советами амрара.
Кит села, оправила платье и, бросив взгляд на старшего мужчину, сказала:
– Спасибо, – после чего попыталась перелезть через него, чтобы он оказался между нею и Белькассимом.
Но тот, грубо оттолкнув, заставил ее снова лечь на прежнее место и покачал головой.
– Tnassi,[129] – приказал он, пантомимой изобразив спящего.
Она закрыла глаза. После еды и горячего чая ее и впрямь одолевала дремота, поэтому, видя, что Белькассим приставать к ней вроде больше не собирается, она полностью расслабилась и забылась тяжелым сном.
Проснулась от холода. Было темно, мышцы спины и ног болели. Она села и огляделась. Оказалось, что на ковре она одна. Луны еще не было. Чуть поодаль бродили погонщики верблюдов, они развели костер и бросали в пламя целые пальмовые ветки. Она снова легла и, глядя в небо, наблюдала, как высокие кроны пальм время от времени озаряются красным – каждый раз, когда очередная ветка охватывается огнем.
Через некоторое время к ковру подошел старший мужчина и жестом велел ей встать. Послушавшись, она пошла за ним по песку прямиком к небольшой впадине позади рощицы молодых пальм. Там, темной тенью выделяясь на фоне белого ковра, сидел Белькассим лицом к той стороне неба, где вскоре должна была воссиять луна. Он вытянул руку и, ухватив за юбку, быстро заставил ее сесть рядом с собой. Предваряя любую попытку встать, он снова схватил ее в объятия.
– Нет, нет, нет! – закричала она, почувствовав, что ее голова запрокинута, а перед глазами черное пространство с несущимися по нему звездами.
Но он охватывал ее уже словно со всех сторон и был куда сильнее; ни единым движением она не могла противиться его воле. Сначала она напрягалась, сердито пыхтела, пыталась решительно с ним бороться, хотя вся борьба протекала исключительно в ней самой. Потом осознала свою беспомощность и смирилась. Вскоре она чувствовала уже только его губы и вырывающееся из них дыхание – свежее и сладостное, как вешнее утро в детстве. В его хватке было что-то животное, страстное, чувственное и совершенно безумное: она была крепка, но не до боли и при этом исполнена такой решимости, противостоять которой могла бы только смерть. В его объятиях Кит чувствовала себя так, будто попала в безбрежный непонятный мир, куда ее забросили одну, но в одиночестве она пребывала лишь мгновенье и очень скоро поняла, что здесь она с кем-то вместе и что плоть, которая с ней слилась, ей не враждебна. Мало-помалу ее мысли о мужчине, который рядом, окрасились нежностью, потому что она поняла: все, что он с ней делает, вся его зверская сила – ради нее. В его поведении она чувствовала восхитительный баланс между мягкостью и насилием, и это было ей особенно приятно. Взошла луна, но Кит на нее не смотрела.
– Yah, Belkassim![130] – раздался рядом повелительный окрик.
Она открыла глаза: это был тот, второй, более старший мужчина; он стоял рядом, смотрел на них сверху. Его орлиное лицо было ярко освещено луной. И тут же дурное предчувствие подсказало ей, что будет дальше. Она отчаянно вцепилась в Белькассима, покрывая его лицо поцелуями. Но через миг с нею был уже другой зверь, чужой и колючий, и на ее плач никто не обращал внимания. Она держала глаза открытыми, неотрывно глядя на Белькассима, который стоял, лениво прислонясь к ближайшему дереву, его острые скулы отчетливо вырисовывались в ярком свете луны. Вновь и вновь она пробегала глазами по его профилю от линии лба до стройной шеи, пытаясь проникнуть взглядом в глубокие тени – искала его глаза, укрывшиеся в темноте. Был момент, когда она вскрикнула, после чего стала тихо всхлипывать, потому что – как же так? – он стоит близко, а коснуться его нельзя.
Ласки второго мужчины были грубы, движения неуклюжи, нежеланны. Наконец он с нее слез.
– Yah latif! Yah latif![131] – бурчал старик, медленно удаляясь.
Белькассим фыркнул, подошел и снова растянулся с нею рядом. Она пыталась смотреть на него с укором, заранее зная, что это бесполезно, что даже если бы кто-то из них знал язык другого, ему все равно никогда ее не понять.
– Зачем ты ему это позволил? – держа его голову в ладонях, помимо собственной воли повторяла она.
– Habibti,[132] – пробормотал он, нежно гладя ее по щеке.
Снова она какое-то время была счастлива, плыла по поверхности времени и начинала сознавать движения любви лишь после того, как ловила себя на том, что вовсю уже их совершает. Те движения, которые, будто вызревая от начала мира, целую вечность ждали своего момента и теперь наконец рождались, обретали существование. Позже, когда круглая луна, оторвавшись от края неба, стала уменьшаться в размерах, со стороны костра донеслись звуки флейт. А потом опять появился старший торговец и брюзгливо что-то сказал Белькассиму, на что тот отозвался столь же раздраженно.
– Baraka![133] – сказал тот, второй, и снова пошел прочь.
Спустя несколько секунд Белькассим с сожалением вздохнул и сел. Удерживать его она не пыталась. А потом и сама встала и пошла к костру, который уже прогорел, и над его углями жарили мясо на шампурах. Поели тихо и молча, и вскоре тюки были собраны, увязаны и навьючены на верблюдов. Когда караван снова вышел в путь, была почти полночь; той же тропой по собственным следам верблюды возвратились туда, где высились громадные барханы, и там продолжили двигаться в направлении, которого держались весь предыдущий день. На сей раз на ней был бурнус, который бросил ей Белькассим, когда они готовились отправляться. Ночь была холодной и фантастически ясной.
