Валентин Черных - Женская собственность. Сборник
Парень посадил его в лодку и оттолкнул от берега. На острове имели право оставаться только те, кто мог делать что-то конкретно. Лодка отплывала, остров становился все меньше, очень хотелось есть, но продуктов ему не выдали. Он проснулся с сильным сердцебиением, принял успокоительное, стал думать, к чему бы такой сон. Наверное, оттого, что в последней командировке в Венгрии, в кабинете их Центрального Комитета ему выделили стол для подготовки справки, а напротив сидел их инструктор, вроде равный ему по должности, но моложе лет на десять, волосатый, бородатый, с серьгой в ухе и в совсем задрипанных джинсах. Бурцев ненавязчиво, как его инструктировали, высказал венгерскому заведующему отделом, что хорошо бы инструктору снять серьгу и надеть приличные штаны. Но заведующий посмеялся и сказал, что серьга и джинсы помогают инструктору контактировать с партийной молодежью. Наконтактировали, когда у венгерских товарищей отобрали здание их Центрального Комитета и они переименовали партию. Бурцев, скорее чувствуя, чем понимая реальность опасности, стал искать новое место работы. После работы в Центральном Комитете заведующие секторами уходили в председатели отраслевых комитетов, заведующие отделами — в министры. У инструкторов разброс был шире: от заместителя министра, но не ниже начальника главка. Но уже сокращались и министерства, и комитеты. Начались сокращения и в их отделе. Бурцева порекомендовали первым заместителем директора Научно-исследовательского института консервов, вернее, он сам нашел это место. Место не по его служебному рангу, — конечно, он мог претендовать и на более крупную должность, но, наверное, ему Бог помогал. Когда запретили партию и все его знакомые из Центрального Комитета вдруг стали безработными, он уже почти два года отработал заместителем директора, и, хотя не очень понимал в консервах, толкового работника от бездельника он отличал. Серегин и Шишов были толковыми.
Бурцев собирал чемодан. Конечно, темный официальный костюм и скромный галстук. Но в Японии, по метеосводке, стояла жара. И вдруг выяснилось, что у него не было ни легких брюк, ни джинсов, которые исключались для работников аппарата. Он всегда носил только костюмы, которые шил в ателье, а на даче он носил армейские галифе, купленные по случаю. У него ухудшилось настроение.
В аэропорт Бурцев ехал на такси, поглядывал на счетчик, который непрерывно увеличивал стоимость проезда, — от этого у него еще больше ухудшилось настроение, он знал, что такси подорожало, но не знал, что до такой степени. Раньше машину ему подавали к подъезду, и он никогда не замечал расстояний, только время, но и время сейчас растягивалось. В аэропорту надо быть за два часа до отлета, раньше он проходил через второй этаж, как VIP — особо важная персона, в аэропорт приезжал за полчаса и еще успевал выпить чашку кофе и выкурить сигарету.
Бурцев заполнил таможенную декларацию, где указал, что у него нет валюты, нет наркотиков, нет драгоценных металлов и оружия, и встал в очередь для прохождения таможенного досмотра. Раньше он и деклараций не заполнял, и досмотра не проходил. Таможенник, молодой и мордатый, попросил открыть чемодан, и, хотя ничего неположенного в чемодане не было, Бурцев разволновался, долго не мог найти ключ от чемоданных замков, а таможенник ждал. Бурцев потел, искал, задерживая очередь. Пришлось отойти в сторону, снова проверить все карманы. Ключ нашелся, он открыл чемодан, таможенник запустил руку, выгреб нижнее белье, застиранное и неновое. С бельем стало совсем туго, и жена даже штопала носки. Уже объявили о посадке на Токио, а он еще стоял в очереди на пограничный контроль. Пограничник, двадцатилетний белобрысый мальчишка, то смотрел на него, то в его паспорт, держал, что называется, паузу, и Бурцев перестал себя чувствовать взрослым и солидным. Этот мальчишка мог его не пропустить. Наконец пограничник стукнул штампом и протянул молча паспорт. Бурцев вышел в уже якобы зарубежное пространство, то есть пересек государственную границу. Выходы к самолетам шли по кругу, он остановился, не зная, в какую сторону направиться. Раньше всегда был сопровождающий, который из зала VIP вел их в салон самолета.
Бурцев внимательно осмотрел свой авиационный билет, не указан ли на нем номер выхода. Мимо него прошла толпа неторопливых мужчин и женщин. Они говорили то ли по-испански, то ли по-итальянски. Среди них были два низкорослых, косоглазых человека, но он рассудил, что в Японию должны лететь, наверное, намного больше японцев, и не пошел за этой группой. Он пристроился за другими маленькими, желтолицыми, косоглазыми, которые тащили множество сумок. Маленькие женщины поглядывали на него, мужчины не обращали внимания. Хорошо бы такую, подумал он, очень компактные и удобные женщины, его жена крупная, пышная, на нее заглядывались мужчины, надо же — такое обилие, но заниматься с нею интимными любовными процессами было неудобно.
Ему не везло. Маленькие желтолицые оказались вьетнамцами и летели в Ханой, он бросился в ресторан, где договорился встретиться с Серегиным и Шишовым. В ресторане он их не застал. Пока нашел табло с указанием номера выхода на токийский рейс, тоже прошло время. Он влетел в салон самолета одним из последних, мокрый от пота и с сильным сердцебиением.
После взлета предложили спиртное, летели они бизнес-классом, он взял коньяк, слегка успокоился и решил провести совещание с Шишовым и Серегиным, чтобы выработать линию поведения на переговорах с японской фирмой. Но они сидели на разных рядах, к тому же сразу после ужина Шишов укрылся пледом и уснул, а Серегин стал читать детектив на английском.
Бурцев выпил еще коньяку, решил подремать, а проспал до завтрака. Перед посадкой стюардесса раздала декларации. Бурцев заволновался. Текст в декларации был напечатан по-английски и по-японски. Когда он летал в страны народной демократии, никаких деклараций он не заполнял. То ли их заполняли референты, то ли вообще не заполняли. Надо было просить или Серегина, или Шишова, а это значит признаться, что он не знает ни одного слова по-английски, сразу попасть в зависимость от них. Они и друг с другом начнут говорить по-английски, а если он сделает им замечание, то вполне могут ответить, что это для тренировки. И ему стало совсем тоскливо. Он глянул на часы: время посадки стремительно приближалось. И тогда Бурцев вызвал стюардессу. Извинился, соврал, что забыл очки, и попросил заполнить декларацию. Стюардесса что-то быстро нацарапала шариковой ручкой, глянув на номер его паспорта и фамилию. И он успокоился.
В токийском аэропорту Бурцев заспешил, стараясь не отстать от Шишова и Серегина, но в очереди на паспортный контроль между ним, Шишовым и Серегиным вклинилась японка с детьми. Он слышал, как Шишов отвечал на вопросы японского чиновника. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. И у него похолодело в груди: если чиновник его спросит, он ведь ничего не поймет. Бурцев попытался протиснуться между японскими чемоданами, но ему это не удалось. А Шишов и Серегин уже уходили.
Японский чиновник глянул на его декларацию и о чем-то спросил. Бурцев на всякий случай перед поездкой выучил одну фразу по-английски. Жена эту фразу — «Ай дон-т спик инглиш» — записала ему русскими буквами в блокнот. Бурцев так и сказал, что он не говорит по-английски, заглянув для верности в блокнот. Но чиновник ткнул рукой в один из незаполненных пунктов декларации. Бурцев пожал плечами. Он знал свою особенность: в трудные моменты он переставал соображать. Это началось еще в школе, когда он стоял у классной доски и не мог сообразить, как решить уравнение. Он даже переставал слышать подсказки, не слышал — и все, в голове нарастал гул, он потел и ждал конца унижения. Все ведь заканчивается.
Чиновник что-то сказал в переговорное устройство и потом отодвинул его в сторону. К Бурцеву подошел другой чиновник и обратился к нему по-французски, потом по-немецки, потом то ли по-испански, то ли по-итальянски. Бурцев молчал. Потом японец сказал резко и отрывисто молодому, и тот набрал номер телефона. «Пожилой японец, наверное начальник, ненавидит нас, — подумал Бурцев. — Он же проиграл войну нам». Но, присмотревшись к пожилому и прикинув, что после войны прошло больше сорока пяти лет, он признал, что этот японец родился уже после войны, как и он, Бурцев.
К Бурцеву подошел еще один чиновник и попытался с ним заговорить то ли по-польски, то ли по-чешски. Бурцев молчал. В эти минуты он подумал, что, может быть, русских считают такими несговорчивыми потому, что мы не можем объясниться ни на одном языке. Курить хотелось нестерпимо. Бурцев отметил, что один из чиновников вышел в зал и закурил. Бурцев достал сигарету, подошел к стеклянной перегородке и, опасаясь, как бы не расценили его выход как попытку к бегству, закурил. Одним боком выставил свое тело в зал, оставив другую в каптерке. Но на него уже не обращали внимания. Он закурил, несколько раз затянулся, загасил сигарету и положил окурок в карман. Урна стояла в нескольких шагах, почему-то вспомнилось: шаг в сторону — стреляю без предупреждения. Так было в наших лагерях, может быть, у японцев тоже строгие порядки. Они такие же, как мы, — азиатчина. И тут он увидел Шишова.
