Эрнесто Сабато - О героях и могилах
Мне ненавистна вселенская комедия с изображением благих чувств. Эта система условностей, особенно проявляющаяся в языке – величайшем фальсификаторе Истины с большой буквы. Условностей, в силу коих к существительному «старичок» обязательно прибавляется определение «славный»; будто все мы не знаем, что постаревший мошенник не перестает быть мошенником, но, напротив, дурные его чувства обострены эгоизмом и злобой, которые возникают или усиливаются с появлением седины. Хорошо бы устроить грандиозное аутодафе всем этим лживым словечкам, плодам простонародной сентиментальности, освященным лицемерными заправилами нашего общества и охраняемым школой и полицией: «почтенные старцы» (большинству из них так и хочется плюнуть в лицо), «уважаемые матроны» (почти все одержимы тщеславием и самым откровенным эгоизмом) и так далее. Я уж не говорю о «бедняжках слепых», предмете данного Сообщения. И должен сказать, что если эти бедняжки слепые боятся меня, так именно потому, что знают, что я подлец, знают, что я один из них, что я безжалостен и не позволю смутить себя разными благоглупостями да прописными истинами. Разве стали бы они бояться кого-то из тех простаков, что помогают им перейти улицу, движимые слезливой жалостью в стиле фильмов Диснея с птичками и цветными рождественскими ленточками?
Вот взять бы да выстроить в ряд всех подлецов, сколько их есть на нашей планете. Какая несметная армия была бы, какое небывалое зрелище! Начиная с детишек в белых фартучках («невинная чистота детства») до чопорных муниципальных чиновников, которые, однако, тащат домой бумагу и карандаши. Министры, губернаторы, врачи и адвокаты – эти почти сплошь попали бы, да уже упомянутые славные старички (огромное множество), также упомянутые матроны, которые ныне возглавляют общества помощи прокаженным или сердечникам (после того как всласть напрыгались в чужих кроватях и изрядно помогли распространению именно болезней сердца), управляющие крупными предприятиями, отроковицы хрупкого вида, с газельими глазами (но способные обобрать до нитки любого дурня, поверившего в женскую романтичность или в их слабость и беззащитность), муниципальные инспекторы, колониальные чиновники, орденоносные послы и так далее и тому подобное. «ПОДЛЕЦЫ, ШАГОМ МАРШ!» Какая армия, Боже мой! Вперед, сукины дети! Не сметь останавливаться, не сметь хныкать, теперь, когда вас ждет то, что я вам приготовил!
«ПОДЛЕЦЫ, К ДЕРЬМУ!»
Прекрасное и поучительное зрелище.
Каждый солдат, придя в стойло, получит в виде корма собственные свои подлости, превращенные в доподлинные (не метафорические) экскременты. И никаких снисхождений и поблажек. Не надейтесь, что сынку господина министра разрешат съесть кусок черствого хлеба вместо положенных ему какашек. Дудки! Либо все должно быть исполнено в точности, либо не стоило и браться за такое дело. Пусть жрет свое говно. Больше того, пусть сожрет все свое говно. Хороши бы мы были, если бы позволили ему съесть только некую символическую порцию. Никаких символов! Каждый должен слопать все свои подлости целиком и без остатка. Но, разумеется, чтоб было справедливо: нельзя одинаково отнестись к бедняге, всего лишь дождавшемуся с радостью кончины своих родителей, чтобы получить толику монет, и к какому-нибудь анабаптисту из Миннеаполиса, претендующему угодить на небо и эксплуатирующему негров в Гватемале. Нет, господа! СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ЕЩЕ РАЗ СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Каждому – причитающееся ему дерьмо, или ничего не надо. Только попробуйте тут сжулить – и я умываю руки.
И в подтверждение того, что моя позиция не только неуязвима, но и бескорыстна, я, поскольку я признал, что сам являюсь законченным подлецом, встану в ряды дерьмоедского воинства. Я прошу лишь признать за мною ту заслугу, что я никого не обманываю.
Но тут я прихожу к мысли, что предварительно надо бы разработать систему для определения количества подлости у важных персон и измерения его с точностью, дабы выдать каждому негодяю ту порцию, которую он заслужил. Некий, так сказать, «подлостемер», со стрелкой, указывающей, какое количество дерьма произведено господином Икс за его жизнь вплоть до Страшного Суда, вычитаемое количество искренности и доброты, и разность – ту порцию, которую ему положено сожрать после окончательного расчета.
И только когда будет произведен точный замер для каждого, несметная наша армия двинется к своим стойлам, где каждый участник слопает отмеренное ему количество собственных нечистот. Разумеется, операция эта продлится до бесконечности (и в этом-то заключается самое смешное) – ведь, испражняясь, каждый из них, в силу Закона Сохранения Экскрементов, извергнет количество, равное тому, которое он проглотил. И эта порция вновь окажется перед их мордами, так как всем им будет по-военному приказано «Кругом!» и, коллективно совершив поворот на 180°, они должны будут жрать свое дерьмо опять.
И так ad infinitum [118].
XIV
Мне пришлось ждать еще два дня. За это время я получил одно из тех писем, которые посылают по цепочке и которые обычно выбрасываешь в мусор. Но в том моем состоянии оно меня встревожило, ибо по опыту я знал, что ничто, ну буквально
НИЧТО
нельзя оставлять без внимания в такой прямо-таки фантастической затее, какую я предпринял. Итак, я внимательно прочел письмо, стараясь обнаружить связь между этими далекими от меня происшествиями с лиценциатами и генералами и моей историей со слепыми. Письмо гласило: «Эта цепочка началась в Венесуэле. Первое письмо было написано сеньором Бальдомеро Мендосой, и оно должно обойти весь мир. Изготовьте 24 копии и раздайте своим друзьям, но ни в коем случае не родственникам, даже самым отдаленным. Пусть Вы не суеверны, но факты, несомненно, убедят Вас в эффективности цепочки. Например: сеньор Эсекиель Гоитикоа сделал копии, разослал их своим Друзьям и через девять дней получил 150 тысяч боливаров [119]. Некий сеньор Баркилья отнесся к цепочке легкомысленно, и в его доме случился пожар, приведший к гибели нескольких членов его семьи, из-за чего он помешался. В 1904 году генерал Хоакин Диас, после апоплексического удара и долгой, тяжелой болезни, включился в цепь, приказав своей секретарше сделать копии и разослать их. Здоровье его быстро поправилось, и теперь он чувствует себя превосходно. Некий служащий фирмы «Гаретт» сделал копии, но забыл их разослать – через девять дней у него начались неприятности по службе и он лишился места; тогда он изготовил другие копии, разослал их, после чего был восстановлен на работе и даже получил денежное возмещение. Лиценциат Альфонсо Мехиа Рейес из Мехико, доктор философии, получив копию письма, забыл про нее, а потом и вовсе потерял, и через девять дней ему на голову свалился оконный карниз, и удар был смертелен. Инженер Дельгадо прервал цепочку, и вскоре после этого у него обнаружили хищение казенных денег. Ни в коем случае не прерывайте цепочку. Сделайте копии и разошлите их. Декабрь 1954».
XV
И наконец я увидел слепого, медленно шагавшего по улице Пасо от авениды Ривадавия по направлению к улице Бартоломе-Митре. Сердце мое забилось.
Инстинкт подсказывал мне, что этот высокий светловолосый мужчина каким-то образом связан с Иглесиасом – в его походке не было того спокойного безразличия, которое свойственно идущему по улице человеку, когда его цель еще далеко.
Он не остановился перед домом № 57, но медленно прошел мимо входной двери, стуча своей белой тростью, как бы разведывая территорию, на которой впоследствии будут проведены решающие операции. Ни дать ни взять передовой разведывательный отряд, и с этого момента я удвоил бдительность.
Однако в тот день больше не произошло ничего примечательного. За несколько минут до девяти вечера я поднялся на восьмой этаж, но и там не заметил ничего необычного.
В ту ночь я не мог уснуть – ворочался в постели с боку на бок. Поднялся еще до рассвета и поспешил на улицу Пасо, опасаясь, что кто-либо мог пройти в комнату Иглесиаса в тот момент, когда откроют входную дверь внизу.
Однако никто из входивших не показался мне подозрительным, и во весь этот день я не приметил ничего для меня интересного. Неужели появление высокого светловолосого слепого было простой случайностью?
Я уже говорил, что не очень-то верю в случайности, особенно когда речь идет о слепых. Посему вечером, к концу того, что можно было бы назвать моим дневным дежурством, я решил зайти в пансион и подвергнуть подробному допросу сеньору Этчепареборда.
Терзаемый тревогой, я опустился до гнуснейшего лицемерия. Я терпеть не могу толстых женщин, а хозяйка пансиона была толщины необъятной; ее платье, сшитое как будто по размеру женщины с нормальной фигурой, открывало часть могучего белоснежного бюста, над которым красовался двойной подбородок, – это было похоже на огромную порцию колышущегося флана [120], но флана, имеющего внутренности.
