Ричард Йейтс - Плач юных сердец
— Просто не передать, как мне жаль, что пьесу вашу поставили не в том виде, как вы ее написали, — говорила Сьюзен Комптон. — Кому были нужны все эти дешевые изменения?
Она расположилась на одном из диванов, а Майкл устроился напротив нее на кожаном пуфе, испытывая приятное напряжение от одной своей позы.
— Ну что еще ждать от телевидения, — сказал он. — Но даже и в таком виде мне очень понравилось, как вы сыграли. Героиня у вас получилась точно такой, какой я ее себе представлял.
— Серьезно? Что ж, для меня это наивысшая похвала, ни о чем другом я и не мечтала.
— Мне часто казалось, — продолжал он, — что актерская работа и прочие виды исполнительства — это, пожалуй, самый грубый вид искусства и самый жестокий, в том смысле, что второго шанса у тебя нет. Невозможно вернуться и что-то переделать. Все должно быть спонтанным и в то же время законченным.
Она сказала, что это очень верно и что он замечательно это сформулировал; глаза ее просияли, и значить это могло только одно; она находила его «интересным».
Потом она сказала:
— И все-таки меня всегда больше восхищало чистое творчество, когда из ничего создается что-то новое, что-то, чего раньше в мире не было. У вас много пьес, Майкл?
— Несколько есть, хотя в основном я занимаюсь поэзией. Это у меня лучше получается — ну или как минимум больше меня интересует.
— О боже, — сказала она, — мне кажется, нет формы труднее, чем стихотворная. Это же чистое искусство, абсолютно самодостаточное. И много вы публикуетесь?
— Пока только две книги, причем вторую я не стал бы рекомендовать, а первая — ничего.
— Она еще продается?
— Уже нет. Хотя в библиотеках должна, наверное, быть.
— Отлично. И вторую я тоже обязательно посмотрю.
Теперь пора было снова переводить разговор на нее, и он сказал:
— Нет, в самом деле, Сьюзен, я страшно рад, что приехал на премьеру. Вы действительно подарили мне незабываемые впечатления.
— Вы не поверите, — и она опустила глаза, — насколько эти слова меня смущают.
Но Том Нельсон все равно не уходил. Когда тщательный осмотр стен его, по всей видимости, утомил, он подсел к ним и спросил Сьюзен, давно ли она живет в Монреале.
Она прожила здесь всю жизнь.
— И большая у вас семья?
— Трое братьев и две сестры, я старшая.
— А отец ваш чем занимается?
И все это продолжалось до тех пор, пока ничего от профессиональной актрисы в Сьюзен Комптон уже не осталось, и она стала больше похожа на сонную девочку, которой хочется поскорее оказаться в тиши своей спальни, где ее прихода ждет дюжина рассаженных в ряд мягких игрушек, всегда готовых напомнить ей о детстве.
В конце концов она сказала, что завтра к десяти снова должна быть в студии на съемках детской передачи, так что лучше ей, наверное, идти спать. А они, сказала она, могут оставаться здесь на ночь; одеяла и белье в шкафу, и она надеется, что им будет удобно.
Потом она ушла, и, что хуже всего, Майкл понял, что даже теперь не может сказать: «Нельсон, какого хрена ты отсюда не убрался?» Скажи он так, весь обратный путь до Нью-Йорка будет испорчен; к тому же с Нельсоном так не разговаривают. Томас Нельсон настолько привык к отношению почтительному и восхищенному, что двигался по жизни с невозмутимой рассеянностью человека, не способного никого разозлить. Слишком он был крутой, чтобы хоть в чем-нибудь его упрекнуть.
А кроме того, устроившись поудобнее и натянув одеяло на плечи, Майкл должен был признать, что все равно в этой комнате у него с этой девицей почти наверняка ничего бы не получилось. Наверху спала вся ее семья, и даже дверь в этот полуподвал не запиралась; подойди он к Сьюзен вплотную, она, вполне возможно, просто застыла бы на месте или отшатнулась. В общем, хрен с ним.
Утром, пока они убирали постели и сворачивали одеяла, Том Нельсон сказал:
— Давай сразу поедем, ладно? Потому что мне надо уже работать.
— Ладно.
Наверху, в парадной прихожей, слышно было, как за дверью в комнате завтракает вся семья.
— Знаешь, что будет, если мы постучим? — спросил Нельсон. — Оттуда выглянет приятная пожилая женщина, — и он со знанием дела изобразил заискивающую улыбку на лице этой приятной пожилой женщины, — предложит нам кофе, и мы застрянем там неизвестно на сколько. Пошли.
И только когда они выехали на шоссе и за окнами стали мелькать унылые виды Квебека, Майкла охватило сожаление. Почему он не постучал в эту дверь? Почему было не войти и не позавтракать за одним столом со всей семьей, где взрослая, высокая Сьюзен сидела бы с улыбкой в окружении младших детей? К десяти они могли бы вместе поехать на студию, потом он пригласил бы ее пообедать, они выпили бы мартини и просидели бы весь вечер, держась за руки. Господи боже мой, что мешало ему остаться в Монреале хоть на целую неделю?
И эти мысли довольно быстро сменились новым рассуждением, куда более мерзким и неприятным: он, судя по всему, струсил. Наверное, в душе он всю дорогу боялся Сьюзен Комптон и был на самом деле рад, что ему удалось сбежать. Что, если неделя, проведенная с Мэри Фонтаной, оказалась настолько опустошительной, что он уже никогда не сможет без страха взглянуть ни на одну сколько-нибудь желанную девушку? Сколько бы он ни мечтал соблазнить женщину, страх перед импотенцией всегда будет водить его за нос и обрекать на провал, каждый раз он будет мешкать и убегать прочь.
И ровно в этот момент сидевший за рулем Том Нельсон рассмеялся, как будто в голову ему только что пришла невероятно забавная мысль.
— А знаешь, что, скорее всего, подумала эта девица? — спросил он.
Майкл сразу же понял, каким будет ответ, и решил, что не особо расстроится, если окажется, что он видится с Томом Нельсоном в последний раз.
А Нельсон тем временем выдал свою остроту:
— Она, наверное, решила, что мы с тобой пидоры.
В августе все пошло наперекосяк. По ночам он стал спать не больше четырех часов, потом — не больше трех, потом вообще не мог заснуть; потом сон тяжелым ударом стал срубать его днем, и, просыпаясь на диване в перекрученной одежде, он подолгу не мог понять, который час и какой сейчас день.
Судя по пустым бутылкам, скопившимся на полу у него в кухне, он слишком много пил. Чтобы прожевать и проглотить хоть что-нибудь, ему приходилось совершать над собой особое усилие, и делал он это все реже и реже, потому что его стал отталкивать запах и вкус любой еды.
Неужели все, что он написал за последние шесть месяцев, было таким паршивым? Если так, то профессионалы не ждут, когда им об этом скажут. Как-то вечером он собрал все свои рукописи в коричневый бумажный пакет, вынес его на улицу и запихал поглубже в мусорный бак, отчего почувствовал такой прилив бодрости, что прошагал двадцать кварталов кряду, пока не сообразил, что вышел на улицу без рубашки.
В другой вечер он окончательно, с некоторой даже театральностью, бросил пить: разбил о раковину свою последнюю бутылку виски и долго с видом победителя взирал на груду битого стекла; потом он испугался, что теперь ему предстоит то, что алкаши называют Ломкой; и он лежал, с трепетом ожидая галлюцинаций, судорог и что там еще бывает при этой чертовой Ломке.
Но на следующий день он снова был на улице, снова шел, очень быстро, в полном облачении, предназначавшемся для «Мира торговых сетей»: темный зимний костюм и шелковый шейный платок. И хотя люди и всё встречавшееся на улицах создавали в голове странную, трясущуюся картину — когда их вообще замечал, — ходить было важно, потому что сидеть дома было еще хуже.
Уже много дней подряд мысли у него отчаянно носились по бессмысленному кругу надвигающегося безумия, и, когда ему удавалось остановить их хотя бы на минуту, он чувствовал, что встает на путь спасения.
В какой-то момент ему удалось остановить их у газетного киоска в начале Бродвея, недалеко от Сити-холла, и, пока они снова не закрутились, он успел схватить свежий номер «Нью-Йорк таймс», чтобы выяснить, какой сегодня день. Оказалось, что четверг; это значило, что завтра к нему приезжает Лаура и он должен к этому подготовиться.
— Мистер! — окликнула его продавщица газетного киоска, обнажив полный рот гнилых зубов. — Одолжить вам десять центов, чтобы вы смогли заплатить за эту долбаную газету?
Когда он снова обнаружил себя дома, уже в другой одежде, он не знал, прошел уже четверг или еще нет. На часах было девять — неизвестно, утра или вечера, потому что угрюмые розоватые отсветы в его окне могли значить и то и другое. Он набрал свой старый домашний номер — он должен был его набрать — и по ходу разговора с дочерью расслышал, как звучащее в ее голосе робкое сомнение перерастает в полный непонимания ужас.
Потом ему перезвонила Люси:
— Майкл? С тобой все в порядке?
И довольно быстро в дверях появился Билл Брок, с улыбкой одновременно хитрой и застенчивой: «Майк, ну как ты тут?» — и в этот момент, как потом оказалось, эпоха до Бельвю подошла к концу.
