Дмитрий Новиков - Рассказы
V
Вообще, если дело не касается денег, какой–нибудь непосредственной приятной прибыли, жители карельских деревень открыты, улыбчивы, гостеприимны. Тебе помогут, накормят, дадут много полезных и бесплатных советов. Но лишь только разговор зайдет о деньгах — смышленая улыбка наползает на лица детей карельской природы. Она такая широкая, эта улыбка, такие непосредственные лукавые глаза сияют ожиданием удачной хитрости, такое протяжное «Н–у–у-у» раздается в ответ на твой вопрос, что сам начинаешь радоваться за них, любоваться ими. Так мой приятель Толя, покинув развалившийся колхоз, недолго горевал — устроился строителем, смотрителем да полухозяином на вновь открывшуюся ферму разведения форели к какому–то пришлому москвичу. Тот вложил деньги и уехал. Новое хозяйство почти целиком осталось на Толе.
— Толя, форель–то будешь продавать? — спросил я его, предвкушая лучезарную гримасу.
— Н–у–у-у, буду конечно. Только у меня будет дорого, — Толя буквально лучился ожиданием чудесных времен.
Так и Витя — бесплатные, очень ценные советы давал мне — и про лес, какой лучше — зимний или летний, и про глину — где нужно будет брать для печи. Но привезти из недалекого карьера тракторную тележку с песком стоило у него недешево:
— Н–у–у-у, пятьсот.
Почти как из города.
Много раз я слышал о том, что лес бывает зимний и летний. Все встречаемые плотники с придыханием говорили о том, что сосну для дома нужно валить в феврале, что в ней тогда больше смолы, что на срезе потом увидишь «вот такой оранжевый апельсин яркой сердцевины». У меня выхода не было, и лес мне валили в июле — самое неудачное время, по словам знатоков. Но ждать еще год я не мог — полученная премия могла легко превратиться в какое–то количество продуктов. Поэтому я стал советоваться с Витей.
— Раньше старики действительно зимой лес для домов брали. А еще на пригорках песчаных, чтоб не в болоте. Так дом потом сто лет мог простоять, топор от бревен с искрами отскакивал. Но суть не в смоле зимнего леса. Суть во влажности. Летом она гораздо больше. Так что высушишь хорошенько, да потом нагелей почаще в венцы позабиваешь — чтоб бревна не гнуло, и все отлично будет.
Поверил я Вите. И действительно, когда высох лес, на срезах были «вот такие оранжевые апельсины».
Эрики мои между тем работали все медленнее и неохотнее. Если раньше на венец у них уходил день, то теперь неделя. То и дело приходилось заставлять их исправлять недочеты — то щель между венцами оставят, то норовят гнилое трехлетнее бревно положить. Хорошо хоть рубили «в чашку», как договаривались, а не чистый угол, «ласточкин хвост». Чистый угол выглядит аккуратнее, да и делать его легче. Но углы потом на морозе промерзают — это тоже мне местные подсказали. А утеплять бревенчатый дом мне казалось абсурдом.
Наконец эрики закончили сруб бани и стали собирать его на фундаменте. Зачем понадобилась двойная работа — понять до сих пор не могу. И медлительность их бесила, но понять причин ее я не мог — ужели, думалось, не хочется побыстрее работу сделать, получить деньги, и домой — к жене и детям. Эрики же продолжали упрямо жить в палатке. Подходил к концу август. Денег на питание тем временем они уже выпросили больше половины обещанного за баню, и я решил притормозить финансирование.
Для сруба срочно нужен был мох. Братья Власовы пару раз привезли по куче, но этого было недостаточно. Как–то заставить, упросить, простимулировать их работать быстрее не было никакой возможности — они благодарно принимали деньги за очередную кучу, и радостно впадали в праздник на неделю. Толя и Витя подсмеивались надо мной — не все продается за деньги, говорили.
Решили с отцом рвать мох сами. Всегда так — кажется неизвестное трудным, почти невыполнимым. Да и Власики убеждали меня — нет мха в округе, повырывали весь на дома. Только они, чудесные Власики, знают, где остались остатки сокровищ. На деле все оказалось гораздо проще. Стоило раз остановить машину километрах в десяти от деревни, у небольшого зеленого болотца, как оказалось — мха есть еще в лесах и на болотах. Много. Нескончаемо.
«Медвежий» мох, а еще его называют «кукушкин лен» — действительно сокровище. Длинные зеленые нити его, у корня становящиеся темно–коричневыми — идеальный материал для строительства деревянного дома. Любые пазы, щели, прокладки между венцами, утепление потолков и крыш — вот места его применения. Он удобен. Он красив. Он пахуч чудесным лесным запахом. Он выделяет фитонциды, и никакой вредитель не заведется в доме, где венцы проложены мхом. Он, наконец, бесплатен. Для отца моего последнее очень важно, чуть ли не важнее всего остального. Он тоже наполовину карел и просто обожает, если где–то что–то бесплатно — мох там, камни для фундамента, дерево иногда.
Еще мох не любят птицы. Он им не нужен. Ни для чего. Покупную паклю же за одно лето они растаскивают на гнезда. И дом начинает светиться решетом. А мох они не трогают.
Мы стали рвать мох и возить его в багажнике моей «девятки» на стройку. За раз помещалось мешков семь, и этого хватало на пару дней работы. Решилась еще одна проблема. Вообще занятие это оказалось одним из самых приятных за всю стройку. Тихонько шумел над головой усталый летом лес. Вились немногочисленные комары. Мягкое солнце грело лицо и спину. Мох рвался легко, целыми пластами. Он плотно и приятно ложился прядями в ладонь, и влажная земля с легким чавкающим звуком отпускала его. Невероятный, свежий и благородный запах лесной глубинной сути парил от земли, обволакивал тебя всего, пропитывал тело и душу веселой радостью. Ну и что — ныла спина от многочисленных наклонов. Пусть лес воспримет это как благодарность, как поклоны низкие ему за чудесное и бесплатное сокровище — «медвежий» мох.
Эрики мои сложили сруб на фундаменте и готовились делать крышу. Вопросов к ним было все больше. И сами они все чаще удивлялись. Зачем, говорили, сверлить отверстия под нагеля? Зачем вообще нагеля, когда чашка держит бревно на концах? Да нет, не разопрет сруб в стороны, обещаем, — говорили они, — совестью своей рабочей клянемся. Хорошо, что я давно уже не верил в высокие слова. Отец же мой мрачнел день ото дня.
Важно, говорил, чтобы крышу начали делать под присмотром. Чтоб опять не наворотили чего. Но мне пришлось уехать на неделю. Вернувшись же, позвал отца, и поспешили с ним на стройку. Издалека было видно — белеют вознесенные в небо стропила, будто руки, скорбящие о рабочем человеке. Криво и косо они белели, эти руки. Вблизи зрелище было еще хуже — эрики решили быстренько собрать все на гвоздях. Пораспилили чудесные доски, которые с трудом привез недавно, поприбивали их прямо к бревнам. Вверху кое–как связали под коньком. И торопились уже делать обрешетку, чтобы быстрее шифером покрыть и отрапортовать успешно. Отец аж побелел, когда все это увидел.
— Кто же так делает? Кто на гвоздях собирает. На шипах нужно, тело в тело, на упорах — поползет иначе крыша, как масло растаявшее.
— Не поползет, совестью рабочей клянемся, — мрачно говорили эрики.
— Не надо совести. Нужно сделать как положено. Как старики делали. Как в строительстве принято. Как по уму.
Эрики хмурились. Я, чтоб развеять окончательно сомнения, позвал Толю с Витей.
— Ну, мастера, — принялись хохотать те. — Нагородили чудес непрочных. Хорошо в городе строить умеют!
Даже нарисовавшиеся Власики блистали познаньями:
— Тело в тело нужно, на шипах. Сказал бы, мы б тебе сами сделали.
— Да с вас спрос еще хуже, — было обидно и непонятно. Я упорно искал логику и не находил ее. Сильно не хотелось менять строителей на середине работы. Маячили сложности. Договорились так — эрики должны разобрать свое произведение. И сделать как положено. Иначе оставшейся половины денег я не заплачу.
Мы уехали, немного успокоившись. Когда через несколько дней вернулись — не было никого и ничего, ни эриков, ни палатки, ни инструментов. Была только уродливая крыша, к которой никто пальцем не прикоснулся после наших разговоров.
— Ничего не понимаю, почему? Где разум? Где смысл?
— А вот где, — отец стоял в зарослях мелкого кустарника. Я подошел. Тщательно спрятанные, прикрытые мусором там лежали — один, два, три, четыре мешка пустых бутылок.
— Вот и ответ. Деньги ты им платил потихоньку — они себе курорт тут устроили. Водочка, рыбалочка, свежий воздух. Вот лето и перекантовались. И хотели побыстрее финал сляпать, чтобы не успели разглядеть. И доказывай потом кому, чего? Еще, глядишь, время пройдет — за остатками денег заявятся, наглецы. Скажут — мы все хорошо сделали, а что после нас — не знаем.
— Как заявятся, так и отъявятся, — я был огорчен и зол. Больше потерь времени и сил, больше денег, больше обид мучила мысль — что ж мы за люди такие, русские, финны, неважно кто, живущие на этой земле? Что ж мы не хотим, не можем наладить все, сделать правильно и грамотно, по уму, чтобы стыдно не было за сотворенное? Что ж так нелепо, и тяжело, и бессмысленно все?
