Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
Молодой поэт входит в автобус. Двери закрываются. Автобус вплывает в туннель под площадью Маяковского и выныривает из него уже на Садовом кольце. Держась за рукоять, свисающую на брезентовом ремне с потолка, поэт рассеянно глядит на проплывающие мимо стены садово-кольцовых зданий. За стеклом появляется… Сапгир, подметающий слишком длинными штанинами тротуар. Походка у него, по-видимому, от маоцзэдуновки и пекинской утки, сонная, он даже чуть покачивается. «Генрюша слишком хорошо ест», — цинично думает молодой коллега. Он устроился, свил себе гнездо. Пусть не таким способом, как ура-патриотические поэты типа какого-нибудь Егора Исаева, и не такое крупное, но гнездо. С пятнадцати лет плавает Генрих в московском интеллектуальном бульоне, то есть уже более четверти века. Четверть века дружит он с Холиным. И столько же времени с Оскаром Рабиным и детьми Кропивницкого… Двадцать пять лет быть непризнанным поэтом?! В самом этом факте есть нечто бессильно-покорное.
А что ждет его, Эда, впереди? Свои четверть века нонконформизма? Те же люди, те же истории… Та же Москва? Сейчас ему интересно в Москве, уже менее интересно, чем в первые героические осень и зиму, но множество не открытых еще аспектов московской жизни осталось ему открыть. Но когда-то ведь наступит время полного насыщения, и пластинка начнет прокручиваться второй раз, иглой по тем же бороздам, извлекая уже знакомую мелодию… Хочет ли он, чтобы его будущее походило на сапгировское сегодня? Решительно нет. Сапгир принял условия, ему навязанные. Эд ценит сделанное Генрихом — его стихи, но ни способ жизни Генриха, ни его место в советском обществе молодого коллегу не привлекают. «Мы пойдем другим путем» — как сказал Ульянов-Ленин, узнав о казни брата Александра.
Когда я узнаю все в Москве, я что-нибудь предприму. А что я предприму? Поеду куда-нибудь? В западную сторону не поедешь, исключено. Можно поехать в восточную сторону — в Сибирь, в Азию. В Азии я уже был, правда, недолго. В Сибири и Азии, увы, нет… как бы точнее определить… интеллектуальной питательной среды. Так что мне там нечего делать, как моряку нечего делать там, где нет моря. Значит, придется быть в Москве. Ведь, в сущности, не географическое положение я хочу сменить, но нечто другое… (Каким-то шестым чувством наш герой понимает, что Москва провинциальна. Может быть, у него комплекс провинциала и он хочет жить в самом центре какого-то несуществующего небесного города — столицы всех столиц?) Вероятнее всего, я хочу найти себе место, где я могу быть самим собой, открыто и торжественно. И быть уважаем за то, что я такой… какой я есть.
В Москве… Ну, разовьюсь я, переняв опыт лучших московских поэтов, и стану писать непревзойденные, твердые стихи, нельзя будет засомневаться ни в единой строке. Нужно будет их печатать. Я и сейчас, как поэт, интереснее любого Вознесенского, но его знает вся страна, а меня — несмотря на то, что я продаю сборники, — несколько тысяч московских интеллектуалов… Сейчас меня куда больше интересует качество моих текстов, но, наверное, когда становишься старше, больше хочется признания. А как же «дед» Кропивницкий? Тот вообще до семидесяти пяти лет дожил, а где его признание? Кто его знает, кроме специалистов? Я и то больше известен, чем «дед».
14
Еще в самое первое посещение им Мишки Гробмана в Текстильщиках тот, выслушав лимоновские стихи и накормив его своими собственными, воскликнул:
— Я знаю, кто тебе ближе всех будет среди московских поэтов. «Дед» Кропивницкий! Слушай!
Разве не здорово, а?
Харьковчанин, уже переходящий в москвича, как кентавр переходит из лошади в человека, согласился, что, да, здорово. Просто, умело-остраненно, чудаковато, ласково и главное — выразительно. Как бы рука таможенника Руссо чувствуется. Закрыв глаза, можно представить пухлого, косматого, как лев, гражданина, ступающего на сочные тропические травы поселка Долгопрудная. Ватные тучки остановились в ультрамариновом небе.
Отвез его в Долгопрудную, однако, не Гробман, вечно занятый каталогизированием, систематизированием, обменами различного рода (учебников по химии на учебники по физике, учебников биологии на старый вдруг пиджак или скатерть), но комсомольский вождь оставшегося неизвестным нашему герою научно-исследовательского института Володя Максимов. Пунцовощекий, энергичный, в джинсах и пиджаке, на лацкане коего комсомольский значок соседствовал с университетским, Максимов коллекционировал странных людей. Среди его знакомых числились: спившийся старик экс-раввин, несколько буддистов, свихнувшиеся математики, изобретатели сумасшедших машин и тому подобные странные существа. Володя Максимов завернул в жизнь нашего героя ненадолго, мимоходом, возможно, исключительно для того, чтобы познакомить его с Кропивницким. Познакомил и вышел в боковую дверь.
Они так долго ехали в автобусе, что постепенно даже воспоминания о Москве были стерты полями, лесами и пастбищами с пасущимися на них и одновременно неряшливо испражняющимися животными. Третьей с ними ехала Алла Зайцева, детдомовка в брюках, работавшая в том же самом научно-исследовательском учреждении, что и Максимов. (Это не был институт физики, химии, железа или камней. Учреждение занималось гуманитарными проблемами. Может быть, это был экзотический Институт международного рабочего движения? Допустим.) Молодые энтузиасты под шумок изучали в нем вовсе не рабочие движения. Впоследствии (этот период находится уже за пределами данного тома) Эд сдружился с детдомовкой, оказавшейся исключительно «хорошей девушкой» (так существует категория «хороших парней»), и получал от нее на ночь, на пару дней, вдруг, машинописный перевод какого-нибудь модного западного социологического труда. Таким образом ему удалось ознакомиться с трудами Маршалла Маклюэна по поводу информации и паблисити, прочесть «Одномерного человека» Маркузе. Институт переводил западные шедевры для собственного внутреннего употребления.
Сквозь густую азиатскую жару автобус выехал наконец к долгой и низкой поверхности воды. Высоко над дорогой на холме возвышалась церковь, а с другой стороны прилип к пруду продовольственный магазин. Меж двух останков колонн без ваз (на то, что вазы были, указывали позеленевшие от времени корешки цоколей) они ступили на мост, обтрепанный временем, и вошли в парк.
— Оглянитесь! — приказал пунцовощекий экскурсовод приятелям (и девушка Зайцева приехала в поселок впервые). — Видите, по этой дороге помещик в экипаже выезжал из санатория для дефективных детей. — Максимов указал в глубину парка, где возвышалось громоздкое, крашенное известкой здание о нескольких этажах, деревянное, и даже с глупой башней-луковицей. — Проезжал по мосту через пруд. И экипаж медленно, кругом поднимался на холм, к церкви… Все это, разумеется, обветшало после революции…
— Хоть кто-то жил красиво, — сказал харьковчанин.
— Сейчас некоторые тоже живут красиво, не беспокойся, — сказала Зайцева. Сама она жила в шестиметровой комнате у Крымской площади. После того как Алка достигла совершеннолетия и покинула детский дом, она добилась этой клетки в коммунальной квартире, полагающейся ей как ребенку репрессированных, а затем реабилитированных родителей. Алку живо интересовали проблемы социального неравенства.
Миновав санаторий для дефективных детей, вокруг санатория земля была обильно усеяна слоем пожелтевших сосновых иголок, они углубились в лабиринт несвоевременно убогих деревянных строений. По сообщающимся дворам бродили с квохтанием куры, подпертое шестами, сушилось белье, за невысокими оградками из серых досок видны были грядки с луком и другой, уже менее внятной огородной зеленью. У нескольких разверстых темными пастями входов в строения сидели на старых стульях и скамьях старухи. Старик был редким зверем в том поколении, добросовестно выкошенном несколькими войнами. Если бы не лето, удручающее зрелище представлял бы из себя поселок. В окружении растений нищета менее заметна.
