Эдуард Тополь - Московский полет
– А сстаиоссет делать васса группа на Алтуфьевском ссоссе? – спросил сзади Толстяк.
– Там увидим, – сказал я. – Ты не знаешь в Ленинграде на студии какую-нибудь Карину? – и через плечо протянул Толстяку полученную в гостинице записку.
На «Ленфильме» у Толстяка даже в мое время было куплено два или три сценария, a за прошедшие десять лет – еще, наверно, дюжина.Толстяк прочел записку и сказал:
– А поссему ты рессил, ссто это с «Ленфильма»? – Потому что других баб у меня в Ленинграде никогда не было.
– Это не показатель, – сказал Толстяк. – Знассит, долссен тебе сказать, что на «Ленфильме» есть две Карины. Одна монтажница, вторая киномеханик. Но ты их иметь не мог.
– Почему ты так уверен? – спросил вместо меня Семен, огибая памяник космонавтам и сворачивая направо, в сторону Алтуфьевского шоссе.
– Потому что я имел их обеих, – сказал Толстяк. – Одной из них двадцать лет, а второй восемнадцать. Это знассит, сейчас когда он уезссал, дассе старссей из них было только девять лет.
– Слева, у кинотеатра «Космос», под рекламой фильма «Интердевочка», стояла гигантская, в две тысячи человек, толпа – очередь за билетами.
– Видал – сказал мне Толстяк. – А представляесс, ссто бы творилось на нассу «Секс-лихорадку»!
– Нет, ты понял?! – Семен тронул меня рукой и кивнул через плечо толстяка. – Ему пятьдесят лет, он толстый и беззубый, и защелкает восемнадцатилетних девочек, как семечки! Ну разве можно уехать из такой страны? Ты в Америке много имел восемнадцатилетних за эти годы?
– Ни одной, – честно признался я.
– Лесе их не зубами сселкаю…– сказал сзади Толстяк. Я конечно понял его намек. Но после такой ночи, какая была у меня вчера, становишься необидчивым.
Если бы не вышитая ковбойская рубашка, белые джинсы с широким ремнем в заклепках и ковбойские бутсы на высоких каблуках, я бы никогда не сказал, что это Роберт Макгроу, мой сосед по номеру в «Космосе». Потому что на сцене этого школьного зала стоял совершенно другой человек. Куда подевалось его постоянно заостренное алкоголем лицо? И громоподобный голос? Роберт стал даже ниже ростом, клянусь! Он стоял на сцене, буквально засыпанный полевыми цветами, и его обычно высоченная фигура с выпяченной, как у всех ковбоев, грудью, была тут совершенно иной – она расслабилась в плечах и обмякла, словно сырое тесто. А на неузнаваемо размягченном лице тихо сияли глаза и улыбка – так, словно Роберт плыл в младенческом сне.
Рядом с Робертом стояли Мария (я чуть было не написал «моя Мария») и Шура, за их спинами были плакаты, написанные по-русски и по-английски, – «ПРИВЕТ ДЕТЯМ КОЛОРАДО!» и «МИСТЕР МАКГРОУ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОСКВУ!». А перед сценой весь зал был до отказа забит детьми. Даже на полу, в проходе между сценой и первым рядом, сидели дети. И – кто по-английски, кто по-русски – весело кричали Роберту свои вопросы:
– Когда американцы полетят на Марс?
– У вас есть своя лошадь?
– Во сколько лет можно у вас получить автомобильные права?
– С какого возраста можно работать? – Сколько в НАСА космонавтов? – Сколько стоит ферма? – У вас есть свое ранчо?
– У вас есть цензура?
Роберт отвечал по-английски, Мария и Шура переводили на русский и изредка поглядывали вбок, в левый конец сцены. Там за небольшим, крытым красной скатертью столом сидела по-партийному чопорная дама лет сорока, со свежим перманентом на голове, в сером костюме эсэсовского покроя и с каким-то красным значком на лацкане пиджака. Ее бесстрастное лицо было залеплено густой косметикой, как броней. Перед ней стоял на столе графин с водой (уже почти пустой) и лежали ручные женские часики. Дама нетерпеливо постукивала по ним коротким наманикюренным ногтем, давая понять Шуре и Марии, что пора заканчивать эту встречу.
Мария и Шура кивали ей, но дети продолжали выкрикивать свои вопросы без перерыва:
– Сколько нужно учиться на банкира? – У вашего внука есть машина?
– Это правда, что вы выбрасываете в море сыр и масло, чтобы не понижать на них цены? – У Мадонны есть дети?
– Сколько получает солдат американской армии? – Вы знаете, что Сахаров не верит в программу СОИ? – У Майкла Джексона есть свой самолет, правда? – Почему у вас нет черных космонавтов? – Можно американцам жениться на русских? – Вы верите в Бога?
Роберт отвечал (честно говоря, не всегда удачно), но дети встречали каждый его ответ восторженными аплодисментами, отчего партийная дама за столом еще больше каменела лицом. Одновременно она цепким взглядом следила за кем-то в зале, кого мне не было видно, поскольку я, Толстяк и Семен стояли у боковой двери. Но, судя по направлению ее взглядов, этот некто постоянно перемещался по залу, и через несколько минут я увидел, кто это. Это была наша Моника Брадшоу. С тремя фотоаппаратами, тяжелой батареей для вспышки и еще с какой-то фотоаппаратурой через плечо, Моника, не отрывая глаз от видеокамеры, пробиралась по узкому проходу меж рядов и снимала восторженные детские лица, их смех, их тянущиеся с вопросами руки, а также сцену, Роберта и саму партийную даму за столом. Я понял, что это видеокамера Роберта, что он попросил Монику снимать его встречу с русскими детьми.
Но иногда Моника выключала видеокамеру, вскидывала к глазам один из своих фотоаппаратов и щелкала вспышкой. Так, приблизившись к боковой двери, Моника засекла в видеоскопе «Пентакса» меня, Толстяка и Семена и выстрелила своей вспышкой в нас тоже, а Мария и Шура замахали мне руками, приглашая на сцену. Я отрицательно покачал головой и тут же отошел от двери в глубину коридора.
– Почему? Иди и скажи что-нибудь нашим детям! – сказал Семен.
Но это был бенефис Роберта Макгроу, и я не хотел отнимать у него ни крошки от этого пирога. Все, что мне нужно было от него или от Моники, – это узнать, где сейчас наша группа, чтобы найти нашу гидшу Олю Зеленину. Поэтому, когда через минуту из зала в коридор выскочила возбужденная Мария и стала уговаривать меня пойти на сцену, я категорически отказался, спросил:
– А у вас еще надолго?
– Сейчас заканчиваем, – сказала Мария. – Идите хотя бы в зал, посмотрите – сейчас будет самое интересное!
И она тут же убежала обратно, даже не удостоив меня каким-нибудь особым, отдельным взглядом или интимным касанием руки. Но едва за ней закрылась дверь, как Толстяк сказал:
– Так вот кого ты трахал сегодня носсью!
У меня даже челюсть отпала от изумления:
– С чего ты взял?
– Да от тебя ссе пахнет ее духами! «Белая ночь», я сразу узнал. Конессно, ты утром принял дусс, я понимаю. Но советские духи несмываемы, имей в виду!
Мы вошли в зал и стали у стены. Мария уже была на сцене и переводила залу то, что говорил сейчас Макгроу.
