Татьяна Толстая - Кысь
Должны где-то книги быть. Где-то должны.
Выходил на двор, на мураву, – только-только из-под снега проклюнулась, – руку размять. Случись изьятие делать, так чтобы в руке легкость была, приемистость, али поворотистость, чтобы крюк не тыркался, а летал, чтобы он как бы с рукой сросся, так, чтобы уж разницы никакой не чувствовалось: где рука, а где крюк.
А то тесть ему все попреки делал, что Бенедикт неловкий, что голубчика загубил. Встретит в коридоре и головой качает с упреком, сокрушенно: ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй…
– Ведь крюк, он на что? Он на то и крюк, что он не тыка! У него, мил-человек, и линия такая, – видишь? – загибается! А почему? а потому что гуманность в нашем деле допрежь всего. Раньше, конешно, – раньше режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь! – и дух вон. Вот тогда, понятно, тыка сподручнее. А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо. Отсталость в обчестве агромадная, – ведь объяснял я тебе, – а искусство гибнет. Ежели не ты да я, кто за искусство постоит? – то-то.
– Но, папенька, ведь искусство требует жертв, – Оленька за Бенедикта вступается.
– Первый блин комом, – это теща утешает.
– Опять ты про блин! Да что же это у тебя один разговор: блины да блины!.. – Бенедикт не слушал, уходил, ворочал тяжкую думу; свистнув Николаю, валился кулем в сани: «На торжище!» – не сняв балахона, лишь колпак откинув на спину, – красный, грузный, мрачный брел вдоль прилавков, где малые мурзы раскинули берестяные книжицы, корявые свои самоделки. Народ замолкал, пужался, когда напролом, с думой на челе, с темными от бессонных ночей подглазьями, с наеденными брылами, наеденной широкой шеей, – ворот душит, – ступал Бенедикт тяжкой поступью; сам знал, что страшен, – а пусть. Брал книжицу, брезгливо листал, – мурза пикнул было, что сначала платить… – так посмотрел, что больше уж мурза не пикал.
Эту читал. И эту читал. Это что? – читал, да всю целиком, а не отрывки, как тута.
– Где полный текст? Полный текст должон быть, воры! – хрипел на присевшего, съежившегося в воробьишку мурзу, тыкал толстым пальцем в бересту; ведь и тут украли, ведь что за народ! Там главу пропустят, там оборвут на полслове, там строчки переставят!
– Бересты в государстве не хватает, – лепетал перепуганный мурза, – работать некому…
– Ма-алча-ать!!!
Иной раз попадалось и нечитанное: ржавые кривули, загибающиеся строки, описки на каждой странице. Такое читать – что землю есть с каменьями. Брал. Тошнило, себя презирал, но брал.
Вечером, склонившись низко, водя пальцем по ухабам и рытвинам бересты, шевеля губами, разбирал прочитанное; глаз отвык от скорописи, спотыкался; глаз хотел ровного, летучего, старопечатного, черным по белому, ясным по чистому; и писец, видать, нерадивый перебелял, – кляксы да помарки, а дознаться бы: кто, – да головой в бочку!
К трибунам прикипели наши взгляды,
И ловит слух в державной тишине
Итоговую взвешенность доклада,
Где все разделы – с веком наравне!
(Клякса) (клякса) (клякса) (клякса)
…чувств своих не прячем на засов,
И нам дают сердца и партбилеты
Решающую силу голосов!
(клякса)
Ну? Поэзии – от силы на полторы мыши, а берут двенадцать. И здесь воровство. Бенедикт, правда, вообще не платил: так давали.
Пробовал прежние книги перечитывать, да это же совсем не то. Никакого волнения, ни трепета, али предвкушения нету. Всегда знаешь, что дальше-то случилось; ежели книга новая, нечитанная, так семь потов спустишь, волнуючись: догонит али не догонит?! Что она ему ответит?! Найдет он клад-то? Али вороги перехватят?! А тут глазами по строчкам вяло так водишь, и знаешь: найдет; али там догонит; поженятся; задушит; али еще что.
Ночью, ворочаясь без сна в мягком пуху, думал. Представлял городок, улочки, избы, голубчиков, перебирал мысленно знакомые лица. Иван Говядич, – есть у него книга? Вроде он грамоте не учен. Что ж из того: читать не умеет, а книгу зажал. Бывает? Бывает. Заместо суповой крышки… Грибыши в кадке пригнетать… Наливался нехорошей кровью, плохо думал про Иван Говядича. Попробовать изъятие?.. У Иван Говядича ног нет, из-под мышек сразу ступни. Крюк тут нужен короткий, с толстой ручкой. Но руки у него мощные. Значит, короткий нельзя…
Ярослав: проверить Ярослава? Вместе грамоте учились, счету… Он уж такой: коли что спрятал, – не признается. Думал о Ярославе. Вот тот в избу входит, дверь на засов. Огляделся. К окну идет на цыпочках, пузырь отогнул: не глядит ли кто? Теперь к печи… Свечкой туда тычет: запалить… Теперь к лежанке… Опять обернулся, будто что почувствовал. Постоял… Нагибается короб из-под лежанки вытянуть… Шарит в коробе, шарит… вот переложил из руки в руку… Бенедикт напрягался, видел: словно живой, только неплотный, нетелесный, – свеча сквозь него мерцает и трещит, – словно бы в сумеречном воздухе висит Ярослав сонной тенью, шарит и шарит: нетелесную спину его видать в домотканой рубахе, нетелесные лопатки ходуном ходят: роется; позвонки теневыми пупырями вдоль спины…
Широко раскрытыми глазами вглядывался Бенедикт во тьму; ведь она же тьма, ничего в ней нет, верно? – ан нет, там Ярослав, и вот так привяжется, что и не отвяжется! Вертишься в подушках, али встанешь покурить, али в нужный чулан, али еще куда, – все Ярослав, Ярослав… Скажешь себе: не думать про Ярослава! Знать не знаю! – ан нет, как же не знаю: а вон же спина его, вон же он роется… Ночь проведешь без сна, встанешь, – туча-тучей, за столом все невкусно кажется, все не то что-то, откусишь кусок, да и бросишь: не то, не то… Буркнешь тестю: может, Ярослава проверим?.. – а тесть недоволен, пол скребет, глазами укоряет: вот вечно ты, зять, по мелочам, вечно от главного уклоняешься…
К лету крюк летал как птица; Ярослав проверен, – ничего не нашлось, Рудольф, Мымря, Цецилия Альбертовна, Трофим, Шалва, – ничего; Иаков, Упырь, Михаил, другой Михаил, Ляля-хромоножка, Евстахий – ничего. Купил на торжище «Таблицы Брандиса» – одни цыфры. Изловить этого Брандиса, да головой в бочку.
Никого вокруг. Ничего. Только високосная метель в сердце: скользит и липнет, липнет и скользит, и гул в метели, будто голоса далекие, несчастливые, – подвывают тихохонько, жалуются, а слов-то не знают. Али будто в степи, – слышь, – вытянув руки, бредут на все стороны, разбредаются испорченные; вот они бредут на все стороны, а сторон-то для них и нет; заблудилися, а сказать-то некому, а и сказали бы, встретили бы живого – так не пожалеет он их, не нужны они ему. Да и не узнают они его, им и себя-то не узнать.
– Николай!.. К пушкину!
Сырая метель набросала пушкину вороха снега на сутулую голову, на согнутую руку, будто лазал он по чужим избам, по чуланам подворовывать, набрал добра сколько нашлося, – а и бедное то добро, непрочное, ветошь одна, – да и вылазит с-под клети, – тряпье к грудям притиснул, с головы сено трухлявое сыплется, все оно сыплется!..
