Александр Любинский - Виноградники ночи
— Проснулся? — говорит бабушка. — Вот и хорошо. Вставай-ка скорее.
Дед сидит за столом, щелкает костяшками счет. Я вижу серый хохолок его затылка.
— Шимон, — говорит бабушка, — неужели нельзя заняться делами чуть позже?
Он даже не поворачивает головы. Он слишком занят. Он составляет аккуратные столбики из серебряных монеток, плотно обертывает их бумагой, прячет в стол.
— Майн киндер, — говорит бабушка, — майн зун… Идем, я уже подогрела воду…
…Зачем он взобрался на крышу? Широкие грязные ступни его торчат из слишком коротких штанин. Он держит на коленях ящик. Свесив голову к плечу, почти касаясь длинным усом крышки, смотрит сверху вниз на Шимона.
— Черный день! — истошно кричит он вдруг, — черный день!
И постукивает по ящику, подергивает жирным плечом.
Шимон вздрогнул, приподнялся с постели… Гулко ухало вдалеке. Как хорошо он знал эти звуки! Целый год он бежал от них, а они преследовали его, гнали, травили. И теперь снова надвигались на него!
Торопливо оделся, перемахнул через подоконник, спрыгнул на землю… Кажется, гремит со стороны реки… Спотыкаясь в темноте, спустился к берегу. Да, так и есть грохочет за дальним лесом. Тянет гарью. Розовый отблеск лежит на воде. Круг сжимается, а он стоит в самом центре его с безвольно опущенными руками!
Треснула ветка. Обернувшись, он увидел двух парней, стоящих метрах в десяти от него.
— Кто здесь? — крикнул молодой голос.
— А! — проговорил другой, — я его знаю. Он у Нахмана живет.
— Мир вам! — хрипло сказал Шимон.
Выступили из тени. Знакомая тощая фигура, куцый пиджак… Давидка. Рядом — поменьше, в широкополой шляпе и сапогах.
— Ай, как вы меня напугали! — Шимон попытался усмехнуться, оборвал… Да у них винтовки, самые настоящие винтовки за спиной…
Сдернули с плеч, опустились на землю. Давидка подтянул острые колени к подбородку, обхватил руками; другой — швырнул шляпу в траву и, вынув из кармана папироску, закурил.
— Слышь, Давидка, — сказал он, — искупаться бы…
— Давай. Только быстро.
Отрывистый, ломкий голос.
— О, вода всю усталость смоет! — воскликнул Шимон и присел на корточки рядом с Давидкой.
— Верст тридцать отмахали, — гордо сказал маленький, стаскивая сапог и от нетерпенья подпрыгивая на одной ноге.
— Яцек? — Давидка вскинул голову, резко обернулся. — Как думаешь, успеют они?
— Конечно! Ночь впереди.
— Рано светает…
Умолк. Снова вскинулся.
— Что копаешься? Надумал купаться — иди!
— А, ну тебя…
Яцек зябко поежился. Переступая босыми ногами по траве, осторожно двинулся к реке. Шум раздвигаемых веток, всплеск, тишина…
— Я вот все думаю… — сказал Шимон, — все вот думаю… что ожидает нас, так сказать, в ближайшем будущем? Вы, я вижу, э… человек сведущий и энергичный…
— К чему тебе знать? — проговорил Давидка, не поворачивая головы. — Много знания — много печали.
— Это, конечно, так… Но, все-таки!
Скосив глаза, Давидка растянул в улыбке тонкие губы.
— Недолго тебе еще крышу сарая латать. Гакнется скоро сарай вместе с крышей!
— Вы думаете… То есть, вы хотите сказать…
— Слушай! — крикнул вдруг Давидка и, запрокинув голову, клюнул воздух носом. — Мысль у меня хорошая появилась… Возьми-ка ты ружье, а? Отличное ружье, справное. Ей Богу, они тебе скоро пригодится. — И, подняв ружье с земли, повел дулом в сторону Шимона.
— Ай! — крикнул Шимон, вскакивая и пятясь. — Зачем оно мне?
Глухо стукнуло упавшее в траву ружье. Уставясь в землю, Давидка молчал.
Шимон коснулся спиной кустов, поскользнулся, ухватился за ветку.
— Погоди, — сказал Давидка, не поднимая головы.
— Поздно уже…
— Постой! Ответь мне на один вопрос. Я понять хочу!
— Да? — проговорил Шимон, не слишком уверенно отодвигаясь от кустов.
— Положим, ты забор городишь, курятник строишь… так? — Давидка исподлобья глядел на Шимона, — но ведь должен же кто-то тебя охранять! Иначе — тебя убьют, а курятник твой спалят!
Шуршанье, всплеск, рябь на воде. И этот дальний, неотвязный гул…
— Никто меня не сможет защитить! — хрипло вскрикнул Шимон и, подняв кулак, протянул его в темноту. — Я сам себе единственная зашита!
Опустил руку. Помолчал.
— Если бы были деньги…
— Ха! — забормотал Давидка, постукивая ладонью по колену. — Ну, конечно! Все тот же телец… А Авраам, Моисей, пророки? Кто пережил смерть? Кого помнит народ?.. Нет, будь по-твоему, Бог Израиля навсегда б отвернулся от него!
— Слышал! От этой трепотни много крови, мало толку.
Прерывистое дыханье. Быстрая тень с кошачьей грацией скользит по траве.
— Кто поминает пророков? У кого есть голова, тот, клянусь Всевышним, да окунется!
— Кончай балаболить. Сколько уже?
Яцек нагнулся, выхватил из-под одежды тускло блеснувший кругляш.
— Начало второго.
— Пошли!
— Куда спешить? Дай обсохнуть немного.
— Ничего. Обсохнешь по дороге.
Давидка обернулся к Шимону:
— Вот что, философ… — проговорил он, не обращая внимания на тихую ругань Яцека, — через день-другой здесь жарко будет. Так жарко, что от местечка, может, одни головешки останутся, если… если ничего другого не произойдет.
Поднялся, вскинул винтовку на плечо.
— Спокойной ночи, — сказал, сгибаясь в полупоклоне Шимон, — приятных снов.
— Не дури! Ты можешь спастись. Разумеется, спасешься ты сам… А я тебе лишь слегка помогу!
Запрокинув голову, Шимон глядел в шевелящиеся давидкины губы.
— Пройдешь вправо вдоль берега от моста. Увидишь ведущую в лес тропинку… Метрах в пятистах отойдет от нее вбок другая…
— Давидка, ты что? — крикнул Яцек.
— Я говорю, пойдешь по ней и упрешься в бывшую сторожку лесника. Там найдешь лошадь, повозку, кой-какой провиант… Если совсем будет навмоготу, беги туда. Но — одно условие…
Помолчал, глядя в глаза Шимона.
— Приведешь с собою — Руфь! Без Руфи не приходи! Руфь — твой пропуск, понял?
— Зачем впутывать этого слизняка? Мы же решили сами!..
— Кто знает… Можем и не успеть.
Повернулся, пошел вдоль берега. На ходу подхватив мешок и ружье, Яцек бросился вслед за ним.
И снова, гулким эхом из темноты:
— Без Руфи — не приходи!
…Что они могут сказать ребенку, как его унять? Он ворвался в комнату и закричал: «Я ненавижу вас! Я ухожу от вас! Я не хочу быть евреем!» Они положили ложки, молчат. А он вдруг расплакался, размазывая кулаками слезы по лицу.
И бабушка сказала: посмотри на нас — вот твой папа, и мама, и дедушка. Разве мы плохие люди? Разве мы кому-нибудь причиняем зло? А те, кто обзывает и бьет тебя — они как фашисты. Твой папа воевал с фашистами, он был храбрый солдат. И ты тоже должен быть храбрым…
… А он все стоит на высокой горе, опираясь на древко знамени, белое знамя с желтой шестиконечной звездой. В рваной, запачканной кровью одежде, один. Он смотрит на меня, и древко в руке его напрягается и звенит.
Свист пронесся по улице. В комнате вздрогнули, повернули головы к окну. Взвилась на дороге пыль, и едва различимые сквозь белую завесу, проскакали конные. Затарахтели, потянулись одна за другой повозки, с тяжким утробным урчаньем проехало что-то огромное, тускло сияющее на солнце, оставив в воздухе кислую гарь.
Подскочив к окну, старуха захлопнула ставни. В полумраке зашаркали, заворочались на стульях.
— У них лампасы на штанах!
— Беляки?
— Господи, пронеси и помилуй!
— Ой, сколько их…
— Это значит, что приближается фронт.
Реб Нахман поднялся.
— Пойду наверх, посмотрю.
— Сиди!
Но он уже двинулся вон из комнаты.
— Что за человек такой? — в отчаяньи крикнула старуха, бросаясь вслед за ним. — Зачем тебе это надо?!
Скрип лестницы, глухие голоса.
С улицы по-прежнему, не заглушаемый ставнями, лился непрерывный слитный гул.
— Думаете, здесь может быть бой? — спросила Руфь.
— А почему нет?
— Ужасно! Вы… видели когда-нибудь?
— Я старался не смотреть.
— Странно… Не разобрать, когда вы шутите, а когда всерьез говорите.
— Что же, мне и пошутить нельзя? Мне терять нечего. У меня, кроме рубашки, ничего нет. Встану вот, и пойду, куда глаза глядят!
— А есть что будете? Траву?
— Зачем траву? Как-нибудь прокормлюсь.
Тяжко ухнуло за рекой. Через мгновенье — громыхнуло в ответ. Снова ударило… Разрыв — сильнее, ближе! Со звоном вылетело стекло.
Шимон вскочил… и опустился на стул. Скривив губы, Руфь смотрела на него. Перегнулся через стол. Заглядывая ей в лицо, зашептал:
