Сол Беллоу - Хендерсон — король дождя
Я подозревал, что Ромилей питает надежду на то, что звереныш околеет. Но здесь повезло. Ромилей копьем заколол несколько птиц, имевших неосторожность подлететь вплотную к нам. Мы все трое попировали всласть.
На десятый день (как сказал мне позже Ромилей, ибо я сам потерял счет) мы пришли в Бавентай. Опаленный солнцем город стоял на скалах. Стены домов были белее куриных яиц. Смуглые арабы в белых балахонах и в чалмах молча смотрели, как мы тащимся в гору по каменистой дороге. Я приветствовал встречных, подняв руку с раздвинутыми рогаткой указательным и средним пальцами (знак победы — виктории, — как любил показывать Черчилль). Издавал пересохшим горлом хриплый смех и вздергивал за гриву крошечного Дафу. Мы шли мимо хмурых мужчин, мимо женщин с закрытыми покрывалами лицами, на которых виднелись только глаза, мимо чернокожих пастухов с намасленными головами.
— Где же оркестр? Почему нас не встречают с музыкой? — говорил я им.
Мы зашли в какой-то дом, сняли комнату, а через пару минут я уже лежал на кровати, свернувшись калачиком.
— У меня нет сил приказывать, — сказал я Ромилею. — Могу только просить. Присмотри за малышом, будь добр. Он для меня словно живой Дафу.
— О’кей, господин, — успокоил он меня. Встав на корточки, взял львенка из моих рук.
— Обещаешь, старина?
— Что обещать, господин?
— Что все будет ясно и справедливо. Я верю в справедливость. Ее нельзя откладывать до последнего вздоха. Справедливость нужна как воздух каждую минуту, каждую секунду. — Ромилей успокаивал меня, но я продолжал: — Не утешай меня, не надо. Душа моя разбужена, я становлюсь самим собой. Почему люди противятся пробуждению? Зачем лелеют свои болячки, почему не дадут им зажить? Ты не трогай меня, дружище, — сказал я, засыпая.
Я заснул и видел сны; а может, и не спал вовсе, а, лежа на неудобной кровати в чужом доме, дошел до галлюцинаций. В полубреде-полусне я говорил себе и Ромилею, что надо возвращаться к Лили и детям. Меня охватила острая тоска по дому. «Какая она, Вселенная? — спрашивал я себя. — Большая-пребольшая. А какие мы, люди? Маленькие-премаленькие». Скорее домой, где меня ждет любимая жена. Даже если мне только кажется, что она меня любит, это лучше, чем ничего. Сам ведь я всегда испытывал к ней теплые чувства. Я знал ее, такую разную, видел ее в разных ситуациях. Помнил, что она говорила, как читала мне нотации: «Надо делать то, а не это, надо быть добрым, а не злым» и прочая, и прочая. Мне было безразлично, что она говорит. Я любил Лили, несмотря на все ее проповеди.
Ромилей иногда подходил к кровати, и тогда мне казалось, что его лицо — это бронированное стекло, защищающее меня.
Я вспомнил, что несколько раз говорил Ромилею: «Все в мире подчинено определенному ритму. Выбиться из него невозможно. Вдох следует за выдохом, сердечные мышцы то сокращаются, то расширяются, руки играют друг с другом в ладушки, ноги при ходьбе ступают поочередно. Одно время года сменяет другое. Отлив следует за приливом, и так далее. Человек должен примириться с этой повторяемостью, иначе он погиб. Знаешь, мне хотелось бы, чтобы прошлое перестало тревожить меня. Дурные поступки возвращаются снова и снова. Это самое плохое, чем чревата ритмичность бытия. Повторение скверных помыслов приносит мучительное страдание. Король говорил, что я должен измениться, что не должен быть мучеником. Но даже Смерть не знает, скольких она скосила. Она не может провести перепись мертвых. Они все равно живут в наших мыслях. Мертвые заставляют нас помнить о них, в этом заключается их бессмертие… Господи, как ломит спину! Это несправедливо. Где же мое гран-ту-молани?»
Через несколько недель пребывания в Бавентае я почувствовал, что силы восстанавливаются.
— Послушай, дружок, мне, пожалуй, пора двигать в Штаты, а то малыш подрастет и везти его будет трудно.
— Нет, господин, вы болеть.
— Да, я еще не пришел в норму. Если бы не африканские болячки, я был бы тип-топ.
Как Ромилей ни противился, я уговорил его отвести меня в Бактейл. Там я купил себе пару брюк, а местные миссионеры снабдили меня таблетками против дизентерии. На это ушло несколько дней. Потом Ромилей повез меня на джипе в Харар — город, находящийся уже в Эфиопии. Я спал на заднем сиденье, а рядом посапывал под одеялом маленький Дафу. Переезд занял шесть дней. В Хараре я накупил на триста долларов подарков для Ромилея и набил ими машину.
— Я хотел побывать в Швейцарии, чтобы повидать крошку Алису, мою младшенькую дочурку. Но кажется, еще плохо выгляжу, так что незачем пугать девочку. Навещу ее в другой раз. И кроме того, львенок на руках.
— Везти лев Америка?
— Куда я, туда и он. А с тобой, Ромилей, мы когда-нибудь встретимся. Только гора с горой не сходится. Мир стал так тесен, что всегда можно найти человека… если, конечно, он не отдал Богу душу. У тебя есть мой адрес, черкни как-нибудь пару слов. В следующий раз я приеду в шикарном белом костюме, и ты будешь гордиться мной.
— Вы болеть, господин. Не бросать вас.
— Чудак. Я ведь непотопляемый. Жизнь штормила, кидала из стороны в сторону, но я, как видишь, цел и невредим.
Но Ромилей видел: я так обессилел, что меня можно связать ленточкой тумана.
После того как мы попрощались, мне показалось, что Ромилей ходит за мной по пятам. Вот, например, я бреду к здешней достопримечательности, к дворцу старого короля Менелика, а за углом спрятался Ромилей, следя, чтобы я не свалился.
Неся маленького Дафу в плетеной корзине, я поднялся по шаткому трапу в самолетик, берущий курс на Хартум. Ромилей молился в джипе, желая мне мягкой посадки. Я встал и крикнул изо всех сил:
— Ромилей! — Пассажиры вздрогнули — казалось, игрушечный летальный аппарат перевернется. — Этот чернокожий малый спас мне жизнь, — пояснил я.
Самолетик затрясся в воздухе. Я достал львенка из корзины и положил себе на колени.
В Хартуме я битых полчаса улаживал формальности с консульскими чинушами. Но настоящий сыр-бор разгорелся, когда дело дошло до моего любимца. Мне было отказано, сказав, что многие граждане везут в Штаты диких зверей для продажи зоопаркам и бродячим циркам, необязательным условием провоза представителей животного мира является содержание оных в карантине в течение определенного времени, и я сам должен пройти карантин. Я кричал, что спешу, что меня ждут жена, дети и беспризорное свиное поголовье. Они поинтересовались, где мои вещи.
— Не ваше собачье дело! Паспорт у меня в порядке, деньги есть. Что вам еще нужно? Мой прадед был генеральным консулом в Соединенных Штатах, хотя в университетах не учился, не то что вы, жалкие шпаки. На эти темы и с самим послом не стану разговаривать. Вы думаете, граждане США — тупицы? Единственное, что мне нужно, — попасть домой. Да, я побывал в самом сердце Африки, прикоснулся к первоосновам бытия. Но я не собираюсь удовлетворять ваше праздное любопытство.
Им не понравился мой тон, не понравилось и то, что, взобравшийся на письменный стол, львенок сбросил на пол скоросшиватель и начал их покусывать. Поэтому чиновники постарались как можно быстрее избавиться от меня.
В тот же вечер я прилетел в Каир и позвонил по международному телефону Лили.
— Это я, малыш! — кричал я в трубку. — Жди меня в воскресенье, слышишь?! — Я знал, что жена побледнела, как всегда, когда волнуется, и попусту шевелит губами, не в состоянии вымолвить ни слова. — Говори отчетливо, что ты там мямлишь? Я лечу домой!
— Джин!.. — услышал я.
Но звуковые волны, бегущие по воздуху, по воде, по земле, заглушали ее голос. Из сказанного я сумел разобрать два-три слова. Мешали разносившиеся в пространстве крики. Но я знал, что она говорит о любви и читает мне нотацию.
«У такой большой женщины такой тоненький голосок».
— Итак, воскресенье, аэропорт Айдлуайлд. И привези с собой Донована. Он поможет мне уладить формальности со львенком.
Донован — наш старый семейный адвокат.
Это происходило в среду. В четверг я прилетел в Афины.
«Надо бы посмотреть Акрополь», — подумал я и нанял такси с гидом. Однако из-за плохого самочувствия не сумел полюбоваться древним сооружением.
Я водил львенка на поводке. Если не считать загара, сохранившегося со времени пребывания в Бактейле, на мне был тот же шлем, который я носил в Африке, и те же походные башмаки. У меня сильно отросла борода, причем как-то вбок. Черные волосы в ней перемежались седыми, коричневыми, даже красноватыми. В посольстве мне предложили побриться, чтобы быть похожим на фото в паспорте. Однако я не внял совету.
Что до Акрополя, я увидел на горе нечто из желтого и розоватого камня. Наверное, здание было прекрасно. Говорю «наверное» потому, что я даже не вылез из автомобиля. Гид оказался человеком молчаливым, но по выражению его глаз было понятно, что он думает. «На все есть свои причины», — сказал я ему.
