Наоми Френкель - Дикий цветок
Морис Бутбуль провозглашает открытие сезона рыбной ловли, заставляет нас встать по стойке смирно на камерах. У него свой особый способ рыбалки: он вплетает тонкие нити в толстую веревку, и привязывает ее к тростнику, и вместо железного крючка, к веревке прикреплена петля, на которой – приманка. Морис готовит удочку, и все свои действия сопровождает лекцией: надо знать качества, чувства, ощущения и хитрости рыб, надо знать, что рыбы не менее умны, чем люди, наоборот, они чувствуют врага на расстоянии, не как люди, надо знать, что рыба достаточно ума, но лишь в хвосте. Если подвешивают приманку над хвостом, они сворачиваются и тотчас уплывают, а если приманку опускают перед головой, они слепы, глухи и глупы. Если помахивают мясом перед их носом, они всовывают голову в петлю, тянут за нити, и попадают в ловушку, только надо сидеть тихо. Морис Бутбуль громко приказывает: «Заткнуться, и не мудрить!»
Морис продвинулся до конца песчаной косы. Сидел под распотрошенными финиковыми пальмами, а мы – на шинах – за ним. Он запустил удочку в воду и ловил рыбу. Мы спокойны, свернулись на шинах, как бы вжались в себя, скрестили пальцы, держим руки на коленях, не думаем, не слышим, не видим. Некоторые из нас даже прикрывают глаза, и признаки напряжения в ожидании поимки рыбы чувствуются лишь в дрожании век. Все, как всегда, и все по иному. Потому что я видел все по-иному. Лицо доктора Боба я словно бы видел в первый раз, как и руку Мориса Бутбуля, что держит удочку в замершем воздухе и сама недвижна. Муха ползла по его руке, но она даже не дрогнула, как будто была мертва. Безмолвие канала окутывало протянутую руку Мориса и, казалось, прикрепленную к ней веревку. На египетской стороне запел муэдзин, и голос его как будто исходил из развалин Кантары, и тут же Ами, объяснил, что от Кантары берет начало легендарная библейская «дорога вдоль моря». Когда-то по ней шли караваны, пересекая место, где сейчас канал. А муэдзин поет, кажется: «Дайте дорогу! Паром уже проходит!». На шинах, у берега канала, под покровительством удочки Мориса Бутбуля, богатый простор для воображения.
Солнце уже склонялось к закату и посылало последние лучи на руку, держащую удочку. Не знаю почему, но любая последняя деталь остра, как нож, так и рука Мориса в закатном солнце. Птица издала резкий свист, и я снова почувствовал давление в груди, словно туда попала большая птица, и она там бьет крыльями, взволнованная и испуганная. И тогда я громко сказал: «Птицы здесь свистят слишком сильно». Фраза эта прозвучала слишком громко. Все обратили взгляды на замершую руку, которая не среагировала на нарушение тишины. Странное чувство напрягло душу желанием крикнуть, чтобы он опустил руку и убрался с этого песчаного мыса, который протягивает его руку египтянам совершенно открыто, но тут Морис Бутбуль закричал: «Поймал рыбу!» Он поднял ее над головой, и рыба трепетала в его руках, как флаг на ветру. Огибаем Мориса, говорим в полный голос, и уже направляемся к повару Марселю в предвкушении еды, кофе, и приятного настроения. Мне же надоела эта глупая рыбная ловля и эта ужасная тишина. Надоело мне все напряжение вокруг этой, по сути, единственной рыбы. Надоело мне все, и сказал я себе то, что никогда еще не говорил: несчастный ты человек.
В эти мгновения я чувствовал, что должен сделать нечто необычное, чего еще никогда не делал, и я это, несомненно, сделаю. Неожиданно появился бедуин, погоняющий своего осла – бедуины в пустыне всегда возникают внезапно. Бедуин вынырнул из безмолвия и приблизился к шинам неслышными шагами, слетел к нам, как темная птица. На спину осла он прикрепил канистру с водой, и я схватил канистру и вылил на себя драгоценную пресную воду. Черные глаза бедуина сопровождали струю воды, падающую на мое лицо и военную форму, которая образовала лужу у моих ног. Вылил я воду до последней капли, и, более того, швырнул пустую канистру в Суэцкий канал, и она поплыла по волнам, толкаемая сильным течением, и пошла на дно. Морис Бутбуль вступил в беседу по-арабски с бедуином, и они больше говорили руками, чем губами. Глаза мои блуждали по фигуре бедуина, испытывая к нему ненависть, а я ненавижу это чувство. Всякие глупости лезли мне в голову. Я подумал, что руки Мориса начали так сильно двигаться из-за того, что я сделал, и что вылитая вода бедуина – отпущение грехов за мучительное безмолвие. Тут Морис Бутбуль протянул бедуину рыбу, как отпущение за мое действие, и они, обнявшись, расстались, и осел поднял рев. Бедуин пошел своей дорогой, и Морис Бутбуль сказал мне: «Бедуин сказал, что ты словно и не еврей, ибо евреи более милосердны, а ты – нет».
Вернулись мы к шинам, а канал тем временем изменил свой вид. Ветер стих на короткое предзакатное время, воды текли медленно, лениво, солнце было еще довольно высоко, и развалины Кантары, да и весь канал, – тонули в его сиянии. Муэдзин затих, молитва завершилась, и Аллах отдыхал на тихих кронах, только птицы продолжали насвистывать. Это была какая-то сумасшедшая тишина на обоих берегах Суэцкого канала, тишина, усыпляющая, как опиум доктора Боба. Морис Бутбуль все еще активен, и готовит удочку для дальнейшей рыбной ловли. Эта ловля осточертела мне до такой степени, что я просто не был в силах ее терпеть. Я даже боялся этой замершей руки, висящей в мертвом пейзаже. Я должен что-то сделать, что еще никогда не делал, и сделаю это, в конце концов. Рука моя шарила по старой шине, пока не коснулась надутой в ней резиновой камеры. Тут меня осенило, и я закричал: «Вот оно!» Простое изобретение в подходящее время. Соединяем эти камеры воедино, связываем их крепко, покрываем их сетью камуфляжа, которую оставили нам танки, покинувшие рампу. Делаем из деревянных шестов весла – и есть у нас лодка, и вперед – по каналу. Ночное плаванье! Общее возбуждение, тут же приступаем к осуществлению операции. Проскальзываем в укрепление, и никто не замечает нашего присутствия. Запрещено даже палец окунать в канал, а мы собираемся плыть по нему, и придумал это младший лейтенант, то есть я и я нарушаю приказ. Пересекли мы укрепрайон по окопам, достаточно глубоким, чтобы нас скрывать, и на спинах протащили шесть старых покрышек, до танковой рампы, с которой ушел даже доктор Боб. В его кресле развалился Морис Бутбуль, и командовал сооружением лодки. Мы трудимся, а он говорит. Морис воображает, что уже собрал все старые шины с песков Синая и создал корабельное общество с ограниченной ответственностью, и получил исключительное право на ночные рейсы по Суэцкому каналу. Он уже получает весьма приличные прибыли, гребет капитал, и приглашает всех красавиц Рафидима совершить плавание на камерах. Пока он толкает нам речи, мы успеваем извлечь камеры из всех шин, накачать их насосом и добыть шесты для весел.
Прекрасная ночь, и мы собираемся в плаванье по каналу. Есть у нас лодка, и есть весла, и все идет отлично, и такой активности наш укрепрайон еще не знал. Морис Бутбуль еще занимается своим корабельным обществом, как йеменец Нисим спрашивает, какое имя мы дадим нашей лодке. Имя для мореходов, как талисман, а израильским мореходам по Суэцкому каналу, несомненно, необходим талисман. Каждый предлагает имя, которое, по его мнению, приносит счастье и удачу, у меня же единственное предложение: «Адас». Что вдруг «Адас» и почему именно «Адас», и почему твоя красотка принесет и нам счастье? Началась перебранка, которую трудно даже описать. Только Морис Бутбуль почему-то молчит, но, в конце концов, говорит, что имя «Адас» ему нравится, Он знаком с одной Адас из Яффо, ослепительной блондинкой, перед которой просто невозможно устоять. И Морис Бутбуль провозглашает: «Значит, решили – «Адас». И имя это начертали на камере белой краской, предназначенной для окраски бункера.
Ночь светла, и не очень подходит для плавания израильтян по Суэцкому каналу. Сияла луна, и мерцали звезды, и дул сильный ветер. Мы нашли удобное место для спуска нашей лодки на воду, прикрываемое камышом. Только вошли в заросли, как откуда вырвалась птица и криком своим потревожила ночную тишь. На египетском берегу ветер шелестел в кронах и качал стволы деревьев. Луна бросала свет на темную зелень, и ветер гнал зеленые волны прямо нам в глаза. Кроме шума ветра, ничего не было слышно. На египетском берегу время от времени вспыхивали какие-то блики, взлетали искры, гасли и снова вспыхивали. И Амии сказал: «Ребята, египтяне готовят нам торжественный прием». Слова его ужасно подействовали на всех, до того, что решили вообще отказаться от затеи. Даже пламенная речь Мориса Бутбуля не помогла. Остались мы с ним вдвоем: я зациклился на моем изобретении, а он – на своей корабельной компании. Оба мы силились доказать всем, что египтяне спят, не слышат и не видят, что они слепы и глухи. Помахали мы им беретами, но никакой реакции не последовало, подняли береты еще выше – то же самое. В общем, мы никому не доказали, что дадут нам плыть по каналу, но так как египтяне молчали, решили мы, что нам повезет. Морис Бутбуль взял командование над собой, и мной, и прошептал: «Да сохранит нас Бог, поплыли!»
