Борис Черных - Есаулов сад
15 октября. Я хотел повторить Вам слова «как посмотришь – рублем подаришь»… Как посмотрите Вы на меня, так огнем полыхаешь, горишь. В. К.
5 ноября. Постоянна только смена, нерушима только смерть. Сердце каждым своим ударом наносит нам непоправимую рану, и жизнь была бы вечным кровотечением, если бы не существовало поэзии. Она дарует время, недоступное ржавчине. Из Гейне.
16 декабря. Мысль организовать литературный кружок. чтобы обстановка была деловая и люди – тоже. Как во времена Лермонтова. И чтобы музыка была – надо мною тихий голос пел…
1954 год12 февраля. Собирались. Серега взял прозу, Леонова тоже, Галя Горбылева – фантастику и критику, я – поэзию. Леонова читала рассказ, положила на юбку толстую тетрадь в клетку и стала читать. Скука.
19 февраля. Всю ночь в лазарете покойник лежал, в руках восковую свечу он держал. К ногам привязали ему колосник, и труп в простыню обернули. Пришел пароходный священник старик, и слезы у многих сверкнули. Напрасно старушка ждет сына домой… – мама опять этой песней вспоминает Вадима, погибшего в Порт-Артуре.
5 апреля. Мертвые души «проходим» – а среди нас, среди нас жил повзрослевший Володя, с прищуром красивых глаз. Ходил он к брату Вадиму, потом ушел на войну. Ни брата и ни Володи. И что к чему не пойму…
Показал Валентине. Она сказала: «Ты пессимист, и я отказываюсь читать такие стихи».
7 июня. От Лили перестали приходить письма, лишь стихи Баратынского послала. Я читаю стихи, но жду письма. Лиля, наверно, забыла меня.
Август. Нас отправили в Гащенку на картошку. Валя поехала тоже, но поехала Инка, и я целовался с ней. Но кто-то сказал об Инке плохое, и я бросил ее. Когда ехали из Гащенки, Костя Базанов положил голову на колени Инке, грузовик трясло, Инка держала голову Кости. Меня это мало трогало, потому что Валя была грустная. Дома я уговорил Валю идти в поход (деньги мы заработали в колхозе). В горкоме Балецкий собрал нас и говорит: те, кто ездил в Гащенку, пойдут в поход, а те… Я попросил Балецкого, чтобы с нами пошел Юра Вернигора. Балецкий поморщился, но разрешил (наверное потому, что отец у Юры секретарь райкома). И мы отправились.
8 первую ночь в лесу девчонки положили меня посередке как границу между ребятами и девчонками. Теснота, меня прижали к Вале, и я всю ночь не спал. Потом палатку стали натягивать ниже и стало просторнее.
А в Гащенке мы подрались с солдатами, мне досталось в живот. Витя Токарев бегал на кухню за поварешкой. Поварешка медная и тяжелая, а Витя здоровый, и солдаты от этой поварешки бежали. Она блестела.
Все август. Сила, помогающая мне. Я чувствую, кто-то рядом со мной, сильный и добрый.
Прошли Беловежье в сосновом бору, я старался быть рядом с Валей, но это плохо удавалось – она такая красивая, что все ребята тянутся к ней. Хутор «Коммуна», в глухой тайге жалкое подобие хутора. Все постройки (свинарники и конюшни) разрушены. А название «Коммуна» осталось.
Кухтерин Луг. Искали молоко, затем напились колодезной воды и пошли в библиотеку. Изба, четыре голых стены, грязь. Книг две стопы. Вечером встреча по волейболу с леспромхозовскими, играть не умеют, площадка запущена. Клуб. «Человек с ружьем». Плюют семечки под ноги, на пол, матерятся прямо при девчатах. Духота в зале.
Переправились в Чертово Улово. Филипп Васильевич сказал: не вздумайте с девчонками вплавь на ту сторону Зеи. Но Юрка и я взяли Валю и одолели течение.
По заданию Фили воровали бревна, чтобы сделать плоты. Не понял, зачем воровать – и ночью. Но Филя сказал: леспромхоз не даст нам хороших бревен, а нам плыть в низовья долго. И было интересно, при луне. Девчонки кормили нас хлебом. Пасинов, любимчик Фили, выпендривался.
Плоты, палатки, зеленые берега, жалкие деревни. Вечерний костер на плоту. Китаец Юра Хо. Пуля от малокалиберки выскочила из огня и ударила Юру. Он закричал: «Если дырка, то раненый». Никакой дырки не было.
Добрый Филя купил мне носки в сельмаге и вспоминал моего брата Геннадия.
15 сентября. Я переписываю для Фили дневник, помогает Валя. Оказывается, бревна воровали Филе на дом. Ловкий Филя.
16 сентября. Всех собирали в горкоме. Балецкий говорит: Метелкин ничего не делал в походе (зарядка, соревнования). Меня не было, ездил в Куйбышевку. Рассказывал Вернигора – его спросили, вместе с другими, что делали в походе, Юрка не захотел доносить и сказал, что делали то и то. Но нам было хорошо и так, вот в чем соль.
22 сентября. Читал и смотрел Юрия Крымова «Танкер „Дербент“. Под прессом будто, понравилось. Смотрел „Последний табор“, мама сказала – вранье.
25 сентября. Погоны, скрип ремней блестящих, звезды манят голову горячую. Но идут года, она все чаще, прячась от людского глаза, плачет – заново бы жить, жила б иначе. Б-й.
2 октября. Он идет по болотам и топям, под брезентом ночует в лесу. Он идет, – и полжизни не пройдено, – и о чем-то бормочет Дерсу. День за днем лишь увалы да кочки, продирается он по лесам, вспоминая жену, домик отчий. Разговор у костра по душам поздним вечером с другом по службе возвращает их к темам годов, улетевших куда-то, и дружбе старой верен быть каждый готов. Топографу Питухину – письмо.
6 ноября. Ушел как бы в далекий мир детства от меня, но нынче войны снежные и игры помню я. Я помню гору быструю и многое еще (но стану я министром и позабуду борщ)… Зима прошла суровая, за корабли опять, берусь с друзьями снова я фрегаты починять. Но унесло кораблики, и детство утекло. Ох, будто фотография под голубым стеклом.
Часто я встречаю на пути грустной жизни школьников беспечных, для которых жизнь прожить, что поле перейти…
4 декабря. Незаметно пробегут года, просвистят в былое дни и ночи, но я не забуду никогда девушку из города восточного. Буду помнить школу и каток, где мы, взявшись за руки, катались, смех и грусть. Толпа на льду. Едва ли повторится это, друг. Едва ли… Рите Логашевой.
17 декабря. Я не написал в домашнем сочинении («Я люблю свой родной город») о том, что мне нравится северо-западная окраина Свободного с кладбищем и колокольным звоном старой церкви, с ромашкой на улицах. Но я все же написал – там много поэзии. Валентина сморщила лицо: «А заводы, а управление дороги, а стадионы, – сказала она, – вот поэзия». Как гвоздем по стеклу, у Маяковского, сказал я. Валентина задохнулась, по лицу пошли красные пятна.
1955 год.8 января. «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменил ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.
Вдвойне завиден прекрасный удел его: он среди них, как в родной семье: а между тем далеко и громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека. Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжествующей его колесницей». Гоголь.
2 февраля. Мы молодые парни, как и те, что в бой ушли со школьной парты – сквозь липкую свинцовую метель, забыв девчонок, чертежи и карты. Забыв про то, что им семнадцать лет… Ах, годы их юны – как годы наши. Мы молоды, и молодости цвет нам неохота гробить в пыльном марше дорог военных, и, склонившись над водой, в муторном походе, на привале, вдруг узнать, что ты уже седой и опять шагать в чужие дали… Мы молодые парни…
8 февраля. Он выплывал на середину Амура, вставал в лодке, кричал пограничникам: «Эй, кому вы служите? За красную тряпку служите»… – этот человек мой дед по отцу. Он имел добротный дом, десяток коней, около десятка коров, на дворе полно птицы. Вдруг приходили люди, вязали коров за рога и уводили. Бабка в слезы. А дед кричал: «Что проиграл – все мое!» Но снова он брался за дело. «Образумился», – втихомолку говорили свои, и правда – в работе он красив. После мой отец закончил реальное училище в Благовещенске и вернулся домой, взялся сам хозяйствовать. Но Гражданская грянула.
18 марта. И дед по матери был состоятельным – одного молодняка было копыт восемьдесят и более десятка коров. Все поднято собственным горбом. На празднике дед катал жену на тройке по станице в расписной кошевке, его любил станичный атаман, и слава шла от прадеда – прадед был первым грамотеем в Албазине, писарем служил. Но деду не везло на сыновей – бабка рожала одних дочерей. Дед звал их: «Эй, ребята», он гонял девок на работу как парней: мама моя и тетки пилили лес, косили и молотили. На китайской стороне ставили по сто зародов, из них тридцать – отдавали китайцам. Мать нехотя рассказывает, и молчит тетя Таля, и тетя Фаня, и тетя Ляля, и тетя Соня. В прошлом году исполнилось триста лет Албазину. В «Амурской правде» дали статью, в ней упоминаются наши родственники – «кулаки и притеснители». Мама зло возмущается: «У себя в кабале были» – и только.
