Эдгар Доктороу - Клоака
Он отхлебнул из своего бокала.
— Но вы же знаете, что мастера прошлого тщательно выписывали каждую складку воротника, каждую морщинку на подбородке, каждую тень в самых дальних уголках фона… они не упускали ни одной мелочи. Все их картины лучились светом, они по-разному использовали его, но он обязательно присутствовал везде, пронизывая все полотна. Без света они были беспомощны. Я знаю, что раньше и я любил свет. Но потом… То, что я делал, можно, конечно, назвать искусством, может быть, кто-то так и считал, но я — нет. И вот теперь я знаю, что надо делать.
Я никак не мог решить, поздравить ли Гарри с открытием, что в западном искусстве было несколько достойных упоминания художников, которые превзошли его в мастерстве… Но, по правде говоря, я предпочел бы и дальше слушать излияния Гарри, если бы знал, как ошарашит меня Мартин Пембертон изъявлением своей благодарности. К сожалению, Мартина услышали, и тут же вокруг нас собрались все присутствующие, окончательно вогнав меня в краску нестерпимого стыда.
— Вы спасли мне жизнь, мистер Макилвейн, — с ужасающей серьезностью в голосе произнес мой любимый независимый журналист.
Это заявление напугало меня до глубины души, как подтверждение его умственного упадка. Это был все тот же бледный парень со светлыми волосами и пронзительным взглядом серых глаз, но мышление его стало пошлым и банальным.
Потом Эмили, моя дорогая, ненаглядная Эмили, привстала на цыпочки и чмокнула меня в щеку. Это было невыносимо для меня, хотя они не понимали причины моего недовольства и смущения. Они только весело рассмеялись, увидев, что я покраснел, как рак.
— Это капитан Донн нашел твоего пария, — сказал я Эмили.
Капитан стоял в задних рядах, возвышаясь над всеми присутствующими. Хорошо поняв, в каком неловком положении я оказался, он проговорил:
— Мистер Макилвейн первым из всех обнаружил, что что-то не так. — Вы можете себе представить такое? Капитан использовал это словосочетание для описания всего того, о чем я вам только что рассказал! Хорошенькое дело. Что-то не так! — Поэтому он пришел ко мне… Именно мистер Макилвейн поставил в известность муниципальную полицию.
— Мистер Макилвейн сослужил всем нам неоценимую службу, — добавила Сара Пембертон, беря за руку Донна и глядя на меня глазами всемилостивой Богородицы.
Сам не понимаю, зачем я рассказываю вам об этом эпизоде. Ради Бога, простите этих людей, если сможете. Почему даже самые лучшие люди, после того как все благополучно разрешается, теряют свои прекрасные черты? Они ведут себя так, словно не существует памяти, словно по улицам Нью-Йорка перестанут ездить кареты, пусть даже это будет не белый омнибус со зловещими стариками.
Я не могу передать вам, как я ненавижу наш обычай продолжать свою жизнь так, словно в ней ничего не случилось. Это касается в основном людей нашего круга. И самую большую ответственность за это несут женщины. В некрологах мы часто упоминаем тех, кто остался жить. «У мистера Пембертона остались…» Я хочу, чтобы вы почувствовали то ощущение опустошенности, которое я испытал в гостиной, среди людей, оставшихся жить после смерти Огастаса Пембертона. Это было как неистребимый привкус пепла на языке. Тем не менее я сказал что-то бодрое о предстоящем молодым путешествии в Европу. Я сказал Мартину, что когда он вернется, то может рассчитывать на работу. Видите ли, к тому времени я получил новую должность на новом месте — стал заместителем городского редактора «Сан».
— Я очень этого хочу и могу работать, — промолвил Мартин с бледной улыбкой.
Теперь-то я наконец отчетливо понимаю, почему я так и не описал эту историю. Я не сделал этого не потому, что ее все равно не услышали бы. Нет. Эта история — его наследство. Для каждого писателя история, которую он пишет, является его наследством, что он оставляет потомкам. Но в мою историю должен был войти героем мой собственный автор — мой независимый журналист. Мартин Пембертон — полновластный хозяин моего наследства.
В следующее воскресенье, сделав над собой усилие, я посетил еще одну свадьбу, которая состоялась в церкви Святого Иакова на Лэйт-стрит. Наступил декабрь. Ночью прошел снег, одевший город в белые одежды, днем на солнышке снег подтаял, а потом, когда вечером ударил морозец, все вокруг заблестело, словно покрытое глазурью.
По сравнению с прошлой свадьбой гостей было поболее — присутствовали сослуживцы Донна — несколько полицейских в форме и прихожане Чарлза Гримшоу — те, кто полюбопытнее. Они остались после проповеди посмотреть, кого это будет венчать их пастор. Надо сказать, что они, видимо, были вознаграждены возможностью лицезреть невесту. В Саре присутствовала непревзойденная природная грация, кроме того, она была одета в голубое платье, так хорошо гармонирующее с ее небесного цвета глазами. Насколько я помню эту женщину, она никогда не спешила. Вот и теперь она в сопровождении Мартина плавно шла по проходу под мерные звуки органа. Казалось, она медленно летит по воздуху. Прекрасная женщина, отличавшаяся поистине царственной красотой. Ее полные губы расцвели в широкой улыбке, голова была непокрыта и слегка вскинута.
Донн, стоя у алтаря, казалось, был охвачен ужасом. Перед ним, неестественно выпрямившись, находился преподобный Гримшоу в свежевыстиранной белой сутане, отделанной пурпурным и черным бархатом. Голова пастора была высоко поднята, и он торжественным и одновременно веселым взглядом смотрел куда-то на хоры. Рядом с ним стоял служка и держал в руке, словно копье, большой медный крест. Видимо, в этот момент преподобный вспомнил, как он в прошлый раз венчал эту женщину. Тогда была совсем другая свадьба, да и церковь не чета нынешней. Какие имена! И полицейские охраняли бракосочетание, стоя у входа в храм.
Величественно и печально играл орган. Перекрытия крыши пребывали в полумраке. Только сквозь витраж возле алтаря, на котором было изображено Положение во гроб, ярко светили солнечные лучи. Вот он. Бог, каким мы теперь представляем его себе.
Донн и Сара были обвенчаны. Я не стал надолго задерживаться после совершения церемонии. Прием гостей должен был состояться в доме пастора. На столе стояли чаши с красным вином, шоколад, пирожные с маленькими розовыми вкраплениями мороженого. Такая была тогда мода на званых обедах. Но в ритуал пресвитерианцев не входили столь нежные тонкости, и я, почувствовав себя чужим на этом празднике, поспешил откланяться. Сара Пембертон Донн на прощание сказала мне, что они с Эдмундом нашли хороший дом на Вест-сайд, на Одиннадцатой улице — из красного кирпича, с коваными балконами, двориком, обсаженным деревьями, и широким гранитным подъездом. Улица очень спокойная, там почти нет движения… Правда, Ноа придется отдать в другую школу. Донн, наклонившись, пожал мне руку и сказал то, о чем уже давно говорил весь город. Донн в последнее время сблизился с реформистами из республиканской партии, которые, в случае своей победы, обещали ему должность полицейского комиссара и мандат на проведение чистки в муниципальной полиции.
Я помню, каким спокойным и умиротворенным выглядел город, когда я, выйдя из церкви, направился к окраине. Стоял яркий солнечный день, было страшно холодно, и улицы словно вымерли. Идти было очень скользко, дорогу покрывал сверкающий на солнце лед. Вагоны конки примерзли к рельсам, как и паровозы на железнодорожной станции. Мачты и паруса кораблей у причалов были тоже покрыты льдом. На воде плавали сияющие на солнце льдины. Вода в реке казалась тягучей и густой. Кованые решетки фасадов Бродвея горели на ярком солнце. Деревья, покрытые корочкой льда, казались хрустальными.
Конечно, это было воскресенье — день отдыха. Но мне казалось, что город застыл в морозной неподвижности. Все наши кузницы, и мельницы, и прессы замерли. Не было на улицах покрытых пеной лошадей, замолчали поющие в будние дни котлы, замолкли паровые двигатели, насосы и горны. Были закрыты наши склады, каретные мастерские и металлические заводы, не работали производители швейных и пишущих машинок. Молчали телеграфные станции. Не суетилась биржа. Плотники не стучали топорами. Не висели на столбах электромонтеры. Притихли каменоломни и пилорамы. Не стоял гам на скотобойнях и рыбных рынках. Не гремел металл в инструментальных цехах, не ревели паровые турбины. Не работали производители вагонов конки и конской упряжи. Не трудились оружейники и ювелиры. Сидели дома печники и жестянщики. Не скрипели пружинами часовых дел мастера. Не делали в тот день чернила и не варили бумагу, не обжигали кирпичи, не издавали книги. Не работали косцы, никто не пахал землю и не сеял зерен. Все кругом было неподвижным, застывшим и торжественным. Все выглядело так, словно город Нью-Йорк покрылся блестящим прозрачным покровом и застыл навсегда, зачарованный неведомым божеством.
