Карл Тиллер - Замыкая круг
Я только позднее поняла, что ты говорил правду. Там, в ту минуту, я, как, наверно, и остальные, думала, что все это не более чем смехотворные попытки оправдаться. Поскольку мы с тобой жили вместе и я хорошо знала, что тебе нравится в постели, а что нет, и поскольку я знала, как охотно ты экспериментируешь и пробуешь разные штуки, в том числе и в сексуальном плане, то конечно же не поверила, что ты тайный гомик, не в пример остальным, которые явно поверили, я сочла, что ты сконфузился, когда все вдруг узнали, что у тебя был секс с мужчиной, и оттого уцепился за первое попавшееся оправдание. Но чем больше я размышляла и чем чаще мне случалось видеть, какую невероятную бескомпромиссность ты фактически мог проявить и с какой готовностью принимал последствия суждений, которые высказывал и в которые верил, тем тверже была уверена, что ты действительно «сделал серьезную попытку жить как гомосексуалист», как ты позднее говорил. Сочли ли твою бескомпромиссность и фанатизм частью психического заболевания, которое у тебя позднее обнаружили, я не знаю, но все же полагаю возможным.
То, что Юн — единственный, кто знал тебя так же хорошо, как я, — упорно твердил, что ты гомосексуалист, имело очевидное объяснение: он всего лишь принимал желаемое за действительное. Я остолбенела, когда Юн признался, что он гомик, но сразу же подумала, что тут и вправду сомневаться не приходится, не только оттого, что он физически хрупкий и женоподобный и даже манерами слегка похож на женщину, но еще и оттого, что кой-какие его высказывания и поступки, прежде для меня непонятные, вдруг обрели смысл. Я вдруг смекнула, что именно из-за полуголых мускулистых парней он всенепременно смотрел по МТВ даже самые паршивые видеоклипы (разумеется, он со смехом говорил, что они паршивые и как раз поэтому жутко смешные), я вдруг поняла, почему он (и ты тоже) так резко реагировал, когда его отец до полусмерти избил парня в «Прибрежном уголке», в первую-то очередь вовсе не потому, что отцу опять накинут срок, а потому, что, по мнению его отца, на свете явно нет ничего хуже гомосексуализма, и потому, что Юн (большой мастер из всего делать трагедию) после сказал тебе: «Каждый удар, доставшийся этому парню, был как бы ударом по мне». Вдобавок задним числом мне стало ясно, что Юн (опять же вполне типично) играл деликатную роль жертвы, какую отводило ему бытие гомосексуалиста в маленьком городишке, и ты это подтверждал. Один ты знал, что он гомик, и ты рассказывал, до чего тебе надоело слушать вечное Юново нытье, надоело понимать, утешать и подбадривать, надоело прибегать во всякое время суток, потому что он сызнова собрался покончить с собой. Он, мол, пытался убедить себя и тебя, как ужасно быть гомиком в заштатном городишке, но на самом деле ему это очень даже нравилось, так ты говорил, и те Юновы вспышки, которые происходили при мне и в которых я видела сентиментальность, жалость к себе и любовь к трагедии, были сущими пустяками в сравнении с тем, что он обрушивал на тебя.
Когда я думаю обо всем, что ты рассказывал про его крайности, когда думаю, что Юн не только перестал выставлять себя гомосексуалистом, хотя сейчас, в 2006-м, быть им легче легкого, но и долгое время имел подругу, я невольно склоняюсь к мысли, что он все-таки не гомосексуалист, он попросту использовал роль страдающего гомика, чтобы заручиться симпатией и дружбой, вызвать к себе интерес.
Именно эта сторона его натуры и привела к тому, что в конце концов тебе надоело. Мы стали отталкивать его от себя, все лето и осень в тот год обращались с ним как последние сволочи, хотя вообще-то, конечно, нам следовало объяснить, как утомительно все время увязать в его меланхолии, как нам осточертело, что он убивает в нас энтузиазм и радость творчества, косвенно вынуждая жалеть себя или мрачно смотреть на вещи. Но такое легче сказать, чем сделать. Ведь мы вместе выросли и в некотором смысле походили на старых супругов (если такое выражение применимо к трем персонам), и вплоть до той вечеринки, когда я последний раз за много-много лет видела Юна (он, правда, позвонил несколько дней спустя, но поскольку, как обычно, сказал, что совершенно ничего о вечеринке не помнит, мы дали ему понять, что с нас хватит и что ему больше нет необходимости звонить), все трое предпочитали мучить друг друга, вместо того чтоб просто разойтись в разные стороны.
Следующие месяцы были для нас с тобой временем расцвета, и в плане творчества, и в плане личных отношений. Случилось так, что мы разъехались на учебу в разные города, а потому, несмотря на храбрые попытки сохранить близкие отношения, все дальше отходили друг от друга и в конце концов совсем потеряли связь друг с другом, но, если б не это, вполне возможно, вся моя взрослая жизнь сложилась бы совершенно, совершенно по-другому.
Когда мы уединились в высокогорной хижине
В печной трубе хижины, словно раковая опухоль в горле, застрял горностай да так и помер там от холода или от голода. Ты сперва немного разгреб грязный крупнозернистый снег, потом влез на крышу — я же то нагибалась, совала голову в печку и глядела вверх, в дымоход, то выбегала наружу, щурясь и заслоняя глаза от солнца, чтобы хорошенько рассмотреть тебя на верхотуре, — и длинным удилищем, найденным в хижине, стал проталкивать зверька вниз, в печку, что в конце концов тебе удалось. Худущий, покрытый инеем зверек, помнится, замерз в камень и с негромким стуком упал в топку, на некогда красные, но почерневшие от копоти кирпичи.
Потом я взяла зверька и на вытянутых руках, точно ребенка к крестильной купели, понесла к двери, под нещадный скрип половиц. Выйдя на крыльцо, я хотела забросить его в густые заросли кривых карликовых берез, но ты меня остановил, а затем — я сидела на крыльце, кивала и аплодировала (иронически торжественно) — соорудил, как ты выразился, первое в этом месте произведение искусства (вдохновленные примером группы «Бэнд»,[21] которая уединилась в горной хижине и в результате создала The Great Pink, мы рассчитывали провести неделю в хижине в горах Довре и все это время целиком посвятить творчеству). Ты прибил задние лапки зверька к пню прямо у входа, так что горностай стоял столбиком, словно маленькое чучело белого медведя, а после, отступив назад и вместе со мной глядя на свое творение, ты заговорил о том, как будет здорово, когда от солнечного тепла зверек начнет потихоньку оседать, словно седой старикан с инфарктом.
Позднее, когда мы растопили печь, съели бутерброды с сыром и откупорили первую бутылку красного вина, я сочинила то, что мы назвали вторым здешним произведением искусства. За едой мы обсуждали, как долго смогли бы прожить здесь без помощи извне, и под воздействием этого разговора я написала текст, который, как и упомянутый выше, дословно не помню, но речь шла о том, как через сотни лет после атомной катастрофы, учиненной нынешним поколением, наши потомки наконец вылезли из темных подземных пещер, где укрывались, и их дети, показав на звездное небо, которого никогда раньше не видели, спросили, что это за желтые точки сверкают высоко над головой, а в ответ услышали, что это капли мочи божества, отряхнувшего свой пенис.
Лишь сейчас я вижу, что, по всей вероятности, этот текст был навеян не только занимательной беседой о том, как долго мы сможем прожить среди природы, предоставленные сами себе, но в равной мере тобой и твоими тогдашними переживаниями. В моем тексте потомки придумывали некий мифический космос, чтобы верить в него и действовать сообразно ему, ты же в ту пору придумывал прошлое, чтобы верить в него и действовать сообразно ему. Мы всегда дурачились и изощрялись в шутках, когда ты развивал свои многочисленные истории насчет того, кто мог быть твоим биологическим отцом, но я, хоть и понимала, что говорил ты все это не просто ради смеха, все равно не сознавала, насколько серьезно ты к этому относишься. Уже тогда у тебя возникли немалые психические проблемы, которые позднее вызвали необходимость лечения в стационаре, но я этого не замечала. Даже когда упомянутый страх, что твой отец страдал серьезным наследственным заболеванием, перерос в ипохондрию, я не насторожилась. Безнадежно качала головой, когда ты вдруг начал читать про всевозможные болезни, мне надоедало и действовало на нервы, что ты находил у себя то симптомы, рассеянного склероза, то какой-нибудь другой загадочный синдром, но мне даже в голову не приходило, что это один из многих признаков твоего постепенного ухода в собственную фантазию и собственные спекуляции. Сейчас, задним числом, легко говорить, что мне, мол, следовало понять, однако ж многое из того, в чем я вижу симптомы, сейчас, зная, что ты действительно болен, я полагала тогда просто интересными и завораживающими чертами твоей личности, а поскольку мы не только старались быть терпимыми и лишенными предрассудков, но прямо-таки культивировали в себе особенное, из ряда вон выходящее, я была не в состоянии увидеть, что дело плохо. Ты просто был особенным, а это у нас, законных детей индивидуализма, всегда считалось позитивным.
