Дон Делилло - Имена
Мстительный. Порой даже себе в этом не признаешься. Боишься, не увидит ли кто, как ты каждый день мстишь по мелочам.
Прежде чем мы разошлись по соседним комнатам, она сообщила мне еще одну вещь. Я не поделился с Вольтеррой своим секретом, но и он кое-что от меня скрыл.
— Он не собирался снимать фильм в строгой последовательности, за исключением финала. Финал он хотел спять в самом конце. Он рассказал мне, как думал это сделать. Ему нужен был вертолет. Нужна была жертва и сектанты, изготовившиеся к убийству. Весь сюжет ведет к этому, тайная логика, о которой ты говорил. Старый пастух на месте и убийцы на месте, с острыми камнями в руках. Фрэнк снимает с вертолета как можно ближе, насколько позволяет безопасность. Он хочет, чтобы лопасти винта поднимали ветер. И старика убивают. Они убивают его камнями. Секут его, бьют со всех сторон. Летит пыль, кусты стелются по земле от ветра. В этой сцене нет звука. Он хочет, чтобы ветер присутствовал только как визуальный элемент. Суровый ландшафт. Скучившиеся люди. Буйство ветра, безмолвное трепыхание кустов и карликовых деревьев. Я могу повторить его почти слово в слово. Он хочет неистовства воздушных потоков, колоссального напора, но совершенно беззвучного. И старика убивают. Они остаются верны себе, Джи-им. И все. На этом конец. Он не хочет, чтобы вертолет набирал высоту, давая зрителям понять, что фильм заканчивается. Не хочет, чтобы фигурки терялись из виду на фоне холмов. Слишком сентиментально. Нет, все просто кончается. Последние кадры — снятые сверху, с близкого расстояния люди стоят кружком после убийства, их одежда и волосы развеваются на ветру.
Когда она ушла в спальню, я еще посидел в гостиной. Я думал о Вольтерре в горах, ежащемся в своем кителе цвета хаки, — глубокие карманы набиты картами, тяжелое небо над головой. Сентиментально. Я не поверил ни слову из ее рассказа. Так далеко он не зашел бы. В других отношениях — да, он мог идти до предела, обижать людей, наживать себе врагов, но это парение с камерой, торчащей из раскрытой дверцы, казалось мне неправдоподобным. Воздушный умелец, век, отснятый на пленку. Он не позволил бы им убить человека, не стал бы снимать то, как они это делают. Иногда нам бывает необходимо отстраняться, оценивать степень своей увлеченности. Этому учит сама ситуация. Я верил, что он не забыл бы об этом даже при его одержимости.
Любопытно было, как она заставила меня оправдывать его в своих мыслях (чем занималась и Кэтрин — оправдывала его). Не то чтобы Дел поступила так намеренно. Я не знал, какие у нее были намерения. В ее лжи был автономный заряд, язвительная сила, которую она могла умышленно направить против любого из нас, а то и обоих, ирония со сложной мотивацией. Какой простор открывался здесь для толкований. Мне пришлось бы размышлять долгое время только ради того, чтобы приблизиться к пониманию ее поступка, начать догадываться, какой именно комплекс человеческих переживаний побудил ее выдумать эту историю.
Если бы я поверил в эту историю, я, пожалуй, налил бы себе выпить со смутным чувством удовлетворения.
Проходя мимо спальни для гостей, я. увидел приоткрытую дверь, включенный за ней свет и остановился, чтобы заглянуть внутрь. Босая, в джинсах и безрукавке, она стояла посреди комнаты на коленях. Верхняя часть ее туловища была наклонена вперед до отказа. Ноги были сомкнуты, ягодицы опирались на пятки. Руки она вытянула назад, и они лежали на полу ладонями вверх. Тесный ансамбль плавных линий. Линия головы и тела выше пояса, складываясь, перетекала в линию бедер. Линия спины и плечей оканчивалась кистями. Руки изгибались параллельно ногам ниже колен. Лоб касался пола.
Она провела в такой позе довольно долгое время. Утром она сказала мне, что это упражнение называется «поза ребенка».
Я начал ходить по утрам в лес вместе с Дэвидом. Благодаря дождям высокая трава стала густо-зеленой. Мы бегали вдоль склона холма, по тропинкам на разных уровнях, то появляясь друг у друга в поле зрения, то исчезая. Его яркий костюм мелькал среди прямых сосен.
Миссис Хелен терпеливо слушала, как я пытаюсь спрягать трудные глаголы. Она читала мне лекции о тонкостях произношения и переносе ударений, о правильности употребления той или иной формы в различных ситуациях. Мы сидели за чаем, с тиснеными бумажными салфетками около чашек. Мне казалось, что язык в ее понимании служит большей частью для обмена взаимными любезностями и лишь изредка — для выражения чувств и мыслей. Мы ели английское печенье и беседовали о ее семье. Телекс в противоположном углу выстукивал цифры из Аммана.
Я поймал себя на том, что просматриваю англоязычные газеты в поисках сообщений о насилии, убийствах и самоубийствах. Отправляясь на неделю-другую куда бы то ни было, я поступал подобным же образом, отыскивая в местных газетах ежедневные отчеты о деятельности полиции. Я поймал себя на том, что пытаюсь связать имя жертвы с названием города или улицы, где было совершено преступление. Инициалы жертвы — и первую букву или буквы в названии места. Не знаю, зачем я это делал. Я не искал секту, я даже не выбирал из уголовной хроники только убийства. Меня устраивали любые преступления, любые происшествия, привязывающие жертву к определенному месту, лишь бы совпадали буквы.
Я снова перестал пить, на сей раз в Стамбуле. В Афинах я бегал с Дэвидом каждый день.
Пустыня
11
В гигантском зале, больше всего похожем на вместилище пустоты, мы сидим с документами наготове — точно в любой момент кто-нибудь, облеченный властью, может заинтересоваться тем, кто мы такие, и если он застанет нас врасплох, дело кончится худо.
Терминалы в обоих концах пути полны проверочных инстанций, которые мы должны миновать, и это порождает в нас чувство замкнутости, собственной ничтожности и обнаженности, всегда непривычное, сколько бы раз мы ни предпринимали такое путешествие — трудоемкое продвижение сквозь толщу процедур, категорий и иностранных языков, а не беззаботный визит на солнечный Восток, как нам метилось. Наше опрометчивое решение гонит нас через паспортный контроль, проверку службой безопасности и таможню, из-за него мы проходим в металлоискатель и отдаем багаж на рентгеновское просвечивание, заполняем декларации, получаем талоны на посадку и высадку, храним в памяти номер рейса и места, время отправления и прибытия.
И что толку говорить себе, как я делал уже сотню раз, что это всего лишь очередная командировка, подумаешь, эка невидаль. Всего лишь очередной аэропорт, очередная страна, все те же летучие кресла, документы на въезд и выезд, разрешения и удостоверения.
Перелеты напоминают нам о том, кто мы. Благодаря им мы осознаем свою современность. Это процесс, выключающий нас из мира и отчуждающий друг от друга. Мы скитаемся среди постороннего шума, снова и снова проверяя билет, посадочный талон, визу. Нас преследует ощущение, что мы в любой миг должны будем покориться силе, стоящей за всем этим, неведомой власти, которая скрывается за процедурами и непонятными нам языками. Эти гигантские терминалы воздвигнуты ради испытания душ.
И потому, когда ночной самолет из Афин доставляет тебя в Бомбей, ты не удивляешься при виде людей с автоматами, стервятников, присевших на багажную тележку у края летного поля.
Все это мы предпочитаем забывать. Мы разработали сложный комплекс приемов для очищения памяти. Тут мы все единодушны. И, выйдя на улицу, обнаруживаем, как легко это нам дается, стоит лишь нырнуть в столпотворение красок, ярких одежд и многочисленных смуглых лиц. Но переживание не становится менее глубоким оттого, что мы решаем забыть его.
Под вечер я шел с Анандом Дассом по улицам близ моего отеля. В мягких сумерках, одетый в тенниску с эмблемой Мичиганского университета и вытертые джинсы, он выглядел погрузневшим. Когда мы переходили улицы, он обязательно брал меня за руку, и я гадал, почему это воспринимается так естественно. Неужто водители здесь еще безрассуднее греческих? Я был вялым от недосыпа, только и всего, и это, наверное, не ускользнуло от его внимания.
— Присмотреть за мелочами. В основном, побеседовать с людьми. Мой шеф уже запустил механизм.
— Значит, это новая территория, — сказал он.
— Южная Азия, и так далее. Здесь будет региональная штаб-квартира, отдельная от афинской, когда все наладим.
— Но вы не будете наезжать сюда регулярно.
— Вам нужен слушатель? Чтобы поговорить о жизни и путешествиях Оуэна Брейдмаса?
— Именно так. — Со смехом, схватив меня за руку. — Этот человек напрашивается на то, чтобы его обсуждали.
— Сколько раз вы с ним встречались?
— Он у нас жил. Три дня. После этого были еще три письма. Я не знал, что так за него волнуюсь. Но я перечитываю его письма опять и опять. Жену он очаровал. Худшего полевого руководителя я в жизни не видел. Вот вам Оуэн. Он роет как любитель.
