Салман Рушди - Флорентийская чародейка
Той ночью, вполне убедительно доказав, что понимает, как устроен мир, принцесса по возвращении к себе сказала подруге:
— Что сделано, то сделано, Анджелика.
— Значит, теперь, Анджелика, — отвечала ей Зеркальце, — нам нужно быть готовыми проститься с жизнью.
Для них эта фраза давно служила паролем. Она означала, что настала пора двигаться дальше, отбросить одну жизнь и найти для себя новую, задействовать план бегства и исчезнуть. Чтобы осуществить план спасения, Зеркальцу предстояло облачиться в плащ с капюшоном и, дождавшись, когда город заснет, выскользнуть через задние двери и по узкому переулку за Палаццо Кокки дель Неро пробраться на другой конец города, в квартал Оньис-санти, и отыскать там Аго Веспуччи. К ее удивлению, Кара-Кёз покачала головой:
— Мы не уедем, пока мой муж не вернется целым и невредимым.
Черноглазка не обладала властью над жизнью и смертью. Впервые в жизни она уповала на силу, которой не доверяла никогда, — на силу любви.
***На следующий день из Арно ушла вся вода. По городу поползли слухи, что Лоренцо Медичи смертельно болен, и, хотя никто не смел говорить об этом громко, все знали, что это morbo gallico, иначе говоря сифилис.
Отсутствие воды в реке сочли за дурное предзнаменование. Врачи не отходили от Лоренцо, но со времени появления в Италии двадцать три года назад эта болезнь унесла столько жизней, что мало кто надеялся на его выздоровление. Как обычно, одни винили в этой болезни французских солдат, другие считали, что ее привез из-за моря Христофор Колумб, но Кара-Кёз не обманывала себя.
«Это произошло раньше, чем я рассчитывала, — сказала она Зеркальцу. — Подозрение падет на меня. Теперь это всего лишь вопрос времени». Многим ее замечание показалось бы нелепым: как свидетельствуют позднейшие заключения медиков, у Кара-Кёз ни до того, ни после не было сифилиса. С другой стороны, никто не подозревал, что Лоренцо был заражен дурной болезнью, и внезапное проявление ее в самой что ни на есть злокачественной форме давало пищу для слухов. Все это вызывало подозрения, а в подобных случаях требовалось срочно найти виновного или хотя бы козла отпущения. И неизвестно, как бы обернулось дело, не возвратись Турок Аргалья живым.
В ночь накануне его возвращения она долго не могла заснуть, но когда все же уснула, увидела во сне сестру. Та сидела в большом красном с золотом шатре на ковре с золотисто-синей каймой и такого же цвета алмазом в центре. Сидела она перед мужчиной в одежде из кремового шелка, на плечах у него была зеленая с розовым шаль, на голове — голубой с белым, тканный золотом тюрбан. «Я твой брат Бабур», — сказал незнакомец. Она взглянула на него, но не признала в нем брата и сказала: «Я так не думаю». Тогда мужчина обратился к другому, сидевшему чуть поодаль: «Ну-ка, скажи, Кукулташ, кто я?» — «Господин мой, ты — Захиреддин Мухаммад Бабур, и это так же верно, как то, что мы сейчас в Кундузе». А Ханзада сказала: «Почему я должна верить ему больше, чем тебе? Я не знаю никакого Кукулташа». Брат и сестра так и остались сидеть друг против друга, но больше не разговаривали. Ее окружили прислужницы, его — воины с копьями и луками. Лица их ничего не выражали. Женщина не признала брата. Она не видела его десять лет. Даже во сне Кара-Кёз поняла, что сама как бы незримо присутствует в каждом из участников этой сцены: она и оторванная от семьи сестра, которой по тропам любви и воспоминаний уже не суждено найти дорогу к родному очагу, и ее брат Бабур — поэт и деспот, человек, способный в один и тот же день рубить головы и вдохновенно воспевать тенистую лощину; человек, не имевший куска земли, который мог бы назвать своим; все еще скиталец: то победитель, то побежденный, то властитель Самарканда и Кандагара, то беглец. Бабур, вечно мчащийся, не знающий покоя. Кара-Кёз была ими обоими, она была Кукулташем; прислужницы, солдаты — это тоже была она. Покинув свое тело, она словно парила, бесстрастно наблюдая со стороны и за самою собой, — одновременно и субъект, и объект наблюдения — и лицо, и его зеркальное отражение.
Вдруг разом все переменилось: ткани и занавеси шатра сменил красный камень. Все, что зыбко колыхалось и двигалось, приняло отчетливые, строгие формы. Теперь перед ней был дворец из красного камня на высоком холме и водоем — прямоугольный водоем невиданной красоты. А посреди него, на каменном возвышении, возлежал ее брат, Бабур. Богатства его были несметны. Стоило ему захотеть, и он мог бы с легкостью осушить пруд и наполнить его золотыми слитками, и каждый взял бы оттуда сколько захотел. Нет, это не ее брат. Это был человек, которого она не узнавала.
«Я видела будущее, — проснувшись, сказала она Зеркальцу. — Будущее высечено в камне. Наследник моего брата могуществен и богат. Мы с тобой — вода, мы испаримся и исчезнем как дым, но будущее — оно сулит богатство и славу, оно застыло в камне». Что ж, она дождется его прихода и тогда… тогда вернет себе прежнюю жизнь. У нее получится то, что не удалось Ханзаде. Уж она-то узнает своего императора, владыку вселенной.
Сдерживать свои эмоции Кара-Кёз научилась давно, а с того момента, как ее доставили в личные покои Лоренцо Второго, она вообще запретила себе чувствовать. Он совершил то, к чему стремился, то же самое сделала и она, причем абсолютно хладнокровно. Такою же спокойной вернулась она домой, в Палаццо Кокки дель Неро. Зеркальце металась по комнатам, поспешно укладывая их вещи в большие кассоны — сундуки, обычно предназначавшиеся для приданого невесты. Несмотря на отказ принцессы бежать немедленно, она хотела, чтобы к быстрому отъезду было уже все готово. Кара-Кёз встала у открытого окна. Легкий бриз доносил до ее ушей обрывки разговоров, и вскоре она услышала слова, которые и ожидала услышать. Они означали, что дольше оставаться в городе опасно. И все же она медлила.
Ведьма! Она его околдовала. Она легла с ним и наслала на него порчу. До того он был здоров. Это колдовство. Это она наградила его дьявольской хворью. Ведьма, ведьма, ведьма!
К тому времени, когда отряды флорентийской милиции торжественным маршем приблизились к стенам города, Лоренцо Второй уже умер. В бою при Чизано-Бергамаско флорентийцы одержали решительную победу, несмотря на временный шок, вызванный попыткой нападения серба Константина на их доблестного командующего в самый разгар сражения. Константин с шестью сообщниками трусливо атаковал с тыла. Первая пуля попала Аргалье в плечо и выбила его из седла, что, собственно, и спасло ему жизнь. Вокруг упавшего лошади сбились в кучу, и это не позволило предателям сразу до него добраться. Три оставшихся в живых швейцарца тотчас устремились на выручку своему командиру, и после жестокой рукопашной схватки порядок был восстановлен. Константин остался лежать на поле боя, пронзенный копьем, но пал и Ботто. К ночи французов обратили в бегство, но эта победа не принесла радости Аргалье: от его верной сотни в живых осталось менее семидесяти человек. Приближаясь к городу, они увидели везде огни, подобно тому как это было в день избрания Папы Римского, и, чтобы выяснить, в чем дело, Аргалья отправил вперед гонца. Тот вернулся с вестью, что Лоренцо мертв и что взбудораженные толпы винят в случившемся Кара-Кёз: говорят, будто бы именно она наслала на него заклятие такой силы, что смертельная болезнь, начав с гениталий, накинулась на него как дикий зверь и сожрала за одну ночь. Аргалья поручил Отто, одному из двух оставшихся в живых швейцарцев, быстрым маршем сопроводить отряды милиции в казармы, сам же с Клотто и янычарами, не обращая внимания на боль в плече, понесся со скоростью ветра к Палаццо Кокки дель Неро. А ветер в ту ночь и вправду достиг ураганной силы: на всем пути им попадались вывернутые с корнем оливы; он играючи поднимал в воздух стволы дубов и каштанов. И чем ближе они подъезжали, тем слышнее становился глухой гул. Пошуметь флорентийцы умели и любили, но в этом гуле не слышалось радости. Скорее он напоминал вой обезумевшей волчьей стаи.
От чародейки до ведьмы поистине всего один маленький шажок. Еще вчера ее считали неофициальной святой — покровительницей города, сегодня же у ее порога бушевала разъяренная толпа. «Выход в переулок все еще открыт для нас, Анджелика», — сказала Зеркальце. «Нет. Будем ждать», — ответила Кара-Кёз. Она сидела на жестком стуле у окна в парадном зале и краешком глаза, стараясь оставаться невидимой, следила за происходившим на улице. Но вот она услышала стук копыт и поднялась. «Он здесь», — выговорили ее губы. Так оно и было — Аргалья прибыл.
Перед Кокки дель Неро Виа Порта Росса расширялась, переходя в небольшую площадь, образованную с одной стороны дворцом семейства Давицци, а с другой — увенчанным башенками домом Форези. Аргалью и его янычар на подъезде к площади встретила толпа охотников за ведьмами, но перед вооруженными людьми они расступились. Когда небольшой отряд подъехал к воротам, янычары оттеснили собравшихся, и лишь тогда ворота открылись. «Зачем ты защищаешь эту ведьму?» — крикнул кто-то из толпы. Аргалья даже не обернулся. И тот же голос крикнул: «Ты у кого на службе, кондотьер, — у народа или у своей похоти? На чьей ты стороне? На стороне города и его несчастного герцога или на стороне этой дряни, которая наслала на него болезнь?» И тогда, рывком развернув лошадь к толпе, он крикнул: «Я служу ей одной! Служил, служу и буду служить — понятно?»
