Ванесса Диффенбах - Язык цветов
– Я должна, – ответила я. – Не уговаривай меня, пожалуйста. Я слишком люблю дочь, чтобы вмешиваться в ее жизнь сейчас, когда она счастлива, о ней заботятся и любят.
Грант тоже встал. Обняв за талию, он притянул меня к себе.
– Но у нее нет мамы, – проговорил он. – А ее ничто не заменит.
Я вздохнула. Его слова не были призваны всколыхнуть во мне чувство вины, в них не было пафоса или попытки меня убедить. Он просто говорил правду.
Я спустилась по лестнице, Грант шел следом. В гостиной он опередил меня и открыл передо мной дверь, как джентльмен из давно ушедшей эпохи. Я быстро прошагала мимо.
– Приходи на День благодарения, – сказал он. – Розы как раз расцветут.
Я пошла по дороге к воротам, но чем дальше уходила от крыльца, тем меньше мне хотелось ехать назад через мост и запираться в голубой комнате. Я подождала, пока он закроет входную дверь. И когда услышала щелчок, бросилась к ближайшей теплице.
Мне нужны были цветы.
6Я помчалась к Элизабет, перевязав букет, собранный у Гранта, веточкой с листьями и положив его между колен. Припарковавшись у входа на виноградник, побежала по длинной дорожке к дому. Красный трактор Элизабет стоял там же, где всегда. Окно кухни сияло мягким оранжевым цветом. В поздний час в октябре я ожидала застать Элизабет за ежевечерней дегустацией винограда, куда она взяла бы и Хейзел, но, похоже, они еще ужинали. Я подумала о том, как Элизабет умудряется управляться с делами на винограднике и одновременно растить малышку, страдает ли от этого качество ягод. Я не могла представить, чтобы она такое допустила.
На крыльце я остановилась и заглянула в окно. Хейзел сидела за кухонным столом в деревянном стульчике, который я видела на фотографии. После игр в саду ее искупали и переодели. Мокрые волосы, которые от влаги потемнели и вились еще сильнее, были причесаны на пробор и заколоты. На шее был повязан зеленый слюнявчик, закапанный чем-то белым и сливочным, тем же, что Хейзел слизывала с пальцев. Элизабет стояла ко мне спиной и мыла посуду. Когда вода перестала течь, я отступила от окна и спряталась за закрытую дверь.
Склонив голову, я уткнулась в букет. Там были лен, незабудки и лесной орех. Белые и розовые розы, гелениум и барвинок, примулы и море колокольчиков. Между плотно сомкнутых стеблей я воткнула кусочки бархатного мха, которые были едва видны, и присыпала букет пыльцой живокости. Он получился огромным, но все же неспособным передать все мои чувства.
Я глубоко вздохнула и постучала.
Буквально через секунду Элизабет подошла и распахнула дверь. Хейзел сидела на ее руках, уткнувшись в плечо. Я протянула цветы.
Элизабет улыбнулась. Ее лицо выражало узнавание и радость, но не удивление, которое я ожидала увидеть. Она смотрела на меня, будто я ее дочь, только что вернувшаяся с каникул. А она все это время только напрасно обо мне волновалась. Только вот каникулами в летнем лагере стали все мои подростковые годы, совершеннолетие, бродяжничество, одинокое материнство. Нельзя сказать, что Элизабет волновалась зря. Но сейчас годы, которые я провела вне дома, казались короткими и далекими.
Открыв дверь с москитной сеткой, она не взяла букет, а потянулась ко мне и обняла рукой за шею. Я прижалась к ее плечу, не занятому Хейзел, и так мы и стояли в неловком молчании, пока Хейзел не начала сползать вниз. Элизабет подхватила ее получше, а я отстранилась и взглянула на них обеих. Хейзел прятала лицо, а Элизабет вытирала слезы.
– Виктория, – проговорила она и сомкнула пальцы на моем запястье, – как я по тебе скучала.
Мы держали букет вместе. Наконец она взяла его.
– Проходи, садись. Ты ела? У нас остался чечевичный суп, а еще мы с Хейзел делали ванильное мороженое.
– Меня Грант накормил, – ответила я. – Но от мороженого не откажусь.
– Мороженое, – пробормотала Хейзел и взглянула на меня одним глазом. – Мммм…
– Ты уже свою порцию съела, козявка, – сказала Элизабет, поставила малышку на пол и потрепала ее по голове. Та хихикнула и спряталась у нее в коленях. – Но поможешь накормить свою маму.
Когда Элизабет как ни в чем не бывало упомянула о моем материнстве, мое сердце забилось сильнее, но Хейзел ничуть не удивилась. Она взяла Элизабет за руку, потащила ее на кухню, открыла низкий шкаф и достала красную пластиковую тарелку и крошечную резиновую ложечку.
Элизабет рассмеялась.
– Не думаю, что Виктория захочет есть детской ложкой, – сказала она.
Хейзел закрыла лицо тарелкой и спряталась за ноги Элизабет.
– Вообще-то, я не против, – ответила я. Колени превратились в вату, когда я увидела, как Хейзел передо мной робеет. Мне хотелось сесть за стол, усадить ее на колени и сказать, что я готова есть хоть лопатой, если она решит меня ею накормить.
Хейзел выглянула из-за ног Элизабет и сделала шаг мне навстречу, потом еще один. Вытянув руку вперед, дала мне ложку. Я потянулась и взяла ее.
– Спасибо, – сказала я. – Эта ложка мне подходит.
Элизабет села рядом на стул, и Хейзел забралась ей на колени. Вместе они положили мне мороженого из морозильника и придвинули тарелку. Зачерпнув мороженое маленькой ложкой, я положила на язык холодную густую массу. А когда подняла голову, Хейзел смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и ждала. Ее красные губы были раскрыты. Я набрала целую ложку, медленно поднесла ее к губам, но в последний момент отправила ее в рот Хейзел. Та проглотила, улыбнулась и закрыла лицо ладонями. Потом убрала их и снова разинула рот.
Съев пять ложек, Хейзел сползла с колен Элизабет и села ко мне. Устроив свою шуршащую подгузником попу у меня на животе, она уткнулась затылком мне в подбородок. Я зарылась носом ей в волосы. Пахло от нее, как от Элизабет: оливковым маслом, корицей и цитрусовым мылом. Я вдохнула этот запах, обхватив ее за талию. Она ела сама, зажав ложку в кулаке. Мы с Элизабет не сводили с нее глаз; она сняла слюнявчик, и мороженое капало с ложки, пачкая ее льняное платье.
– Ты разве не поделишься с Викторией? – спросила Элизабет. Хейзел уже почти вылизала тарелку.
Она повернулась ко мне, и на лице ее возникло серьезное выражение, как у отца.
– Тория, хочешь? – спросила она.
Я покачала головой:
– Нет. Кушай.
Она вернулась к тарелке, отбросила ложку и начала есть растаявшее мороженое пальцами. Я окинула взглядом кухню. Обеденный стол и стулья, чистый кухонный стол, глубокая фарфоровая раковина – здесь ничего не изменилось. Единственным новым предметом была картина: фиолетовый гиацинт размером со спичечный коробок в рамке из синего стекла стоял на подоконнике рядом с синими стеклянными бутылочками ее матери.
– От Кэтрин? – спросила я, глядя на картину.
Элизабет покачала головой:
– От Гранта. Кэтрин умерла, так и не нарисовав гиацинт, который решилась бы мне преподнести. Но Гранту больше всего нравился этот, и он хотел, чтобы он был у меня.
– Прекрасная картина.
Элизабет кивнула:
– Я ее обожаю. – Она встала и принесла ее, поставила на стол между нами. Сотни маленьких соцветий прижались к высокому стеблю; их заостренные лепестки складывались в единое целое, как части головоломки. Это выглядело так естественно, что мне пришло в голову, что умение прощать должно приходить само по себе, – но в нашей семье, увы, все было по-другому. Я подумала о годах недопониманий, от желтых роз до пожара, о тщетных попытках простить и заслужить прощение.
Хейзел перевернула пустую тарелку вверх дном, потом подняла ее и принялась разглядывать след от мороженого на столе. Окуная в него пальцы, она стала рисовать круги, дикую абстрактную картину из сладкой массы на деревянной поверхности.
– Теперь все изменилось, – сказала Элизабет, точно прочитав мои мысли. – Мы с Грантом все обсуждаем. Мы любим друг друга и любим Хейзел. Не прячемся в своем одиночестве и в работе. Каждый день мы пытаемся простить себя.
Элизабет протянула мне руку, тем самым словно предлагая вернуться в эту семью, семью, которую я любила; вернуться и стать дочерью, любимой женщиной, матерью. Мысль об этом пугала меня, но я знала, что хочу именно этого. Я взяла ее руку. Хейзел положила сверху свою, липкую и теплую.
– Виноград вот-вот созреет, – проговорила я.
– Наверное. Я в последнее время не проверяла. В этом году я сдала виноградник в аренду; теперь это даже не мой виноград. Но я все еще пробую иногда, правда, больше по привычке.
– А можно мы попробуем? – спросила я, кивнув в сторону двора.
Элизабет взглянула на Хейзел, взяла влажное полотенце с сушилки и вытерла ей руки и лицо. Хейзел сползла с моих колен и встала на пол, прислонившись к моей ноге.
– Хочешь покататься? – спросила Элизабет.
Хейзел радостно закивала, села на пол там, где стояла, и стала ждать, пока Элизабет принесет ботинки.
Мы вышли на улицу и сели в трактор. Сначала Элизабет, потом Хейзел, которая вырывалась из моих рук, и, наконец, я. Хейзел сидела на коленях у Элизабет, обхватив ее за шею. Когда мотор трактора заревел, она уткнулась Элизабет в грудь, прижавшись ухом к ее подмышке, чтобы не оглохнуть. Мы двинулись вперед, проехали то место, где раньше стоял трейлер, и поднялись на холм, где в год пожара я отыскала первую спелую ягоду. Там Элизабет остановилась.
![Генрих Бёлль - Избранное [ Ирландский дневник; Бильярд в половине десятого; Глазами клоуна; Потерянная честь Катарины Блюм.Рассказы]](/uploads/posts/books/121756/121756.jpg)
