Анатолий Калинин - Запретная зона
– И что же, по вашему мнению, товарищ Истомин, она действительно подходящий объект?
Греков увидел, как Бугров и член ЦК при этих словах одновременно потускнели, а редактор газеты, который задремал уже в самом начале бюро, открыл глаза и подал голос:
– Вот это, Пантелеев, уже ни к чему.
– Нет, почему же, – возразил тот, кого редактор назвал Пантелеевым. – Если она женщина молодая и к тому же казачка…
– Извините, товарищ Пантелеев, но, по-моему, это к делу не относится, – вдруг оборвал его Истомин.
На этот раз слегка улыбнулся первый секретарь обкома. Улыбнулся тому, что ему понятно было, чем объяснялась резкость Истомина. При этом Бугров обменялся взглядами со своим гостем, членом ЦК, и тот кивнул ему.
Утром, когда перед заседанием бюро они ездили на машине по городу, шофер первого секретаря обкома рассказал им о том, что в свою очередь услышал в гараже от шофера секретаря райкома Истомина. И теперь, отвечая на вопрос Бугрова о поездке в Приваловскую, Истомин был не совсем точен. Встреча у него с учительницей Кравцовой в Приваловской состоялась, но того разговора с нею, на который он надеялся, не получилось.
…Как рассказал своему другу шофер Истомина, когда они подъехали к дому учительницы Кравцовой, хозяйка была во дворе. Подоткнув юбку, она месила ногами глину. Недавней грозой с градом так пощербило стены ее дома, что она решила его заново обмазать и побелить. Придется или не придется ей и дальше жить в своем доме, но, как видно, она не могла позволить, чтобы тот дом, в котором она прожила всю жизнь, теперь уходил под воду в таком виде.
19
В станице знали Пашу Кравцову за женщину чистую, опрятную. И раз ее дому суждено навсегда скрыться под воду, то пусть он останется в ее памяти и в памяти всех других в станице таким же белым и аккуратным, каким она всегда его содержала. Паша Кравцова всегда содержала его как игрушку. Кто знает, если бы больше радостей было ей отпущено за ее тридцатипятилетнюю жизнь, то, может быть, и меньше теперь было бы воспоминаний, которые привязывали ее к этим стенам.
Тем не менее она имела все основания чувствовать себя в то утро в плохом расположении духа. Во-первых, град пообивал со стен дома всю обмазку, исковыряв их почти точно так же, как немцы, когда они обстреливали станицу из-за Дона шрапнелью. Во-вторых, вот уже несколько дней она, с той ночи, когда у нее спасался от грозы Греков, и на себя злилась, и на него, а при воспоминании о том, что могло произойти, но так и не произошло в ту ночь, вся охватывалась пламенем стыда и раскаяния. Самое главное, что она была совсем не такой, как теперь вправе был думать о ней Греков. И теперь у нее похолодели руки и ноги, когда у ее двора остановился точь-в-точь такой же вездеход, в каком ездил Греков. Тем большим разочарованием для нее было убедиться, что это совсем не он. После того как в районе размыло дождями все дороги, Истомин опять пересел из своей новой шоколадной «Победы» на райкомовский «газик».
Истомин не раз говорил своему водителю, что, если надо, он может найти ключ к любому человеку. Если только успеть вовремя взять быка за рога.
Уверенной рукой открыв калитку во двор к учительнице Кравцовой и здороваясь с ней, он сказал с улыбкой:
– Бог на помощь. – Он был, конечно, человеком неверующим, но иногда считал возможным позволить себе эту вольность.
Не смутил его и более чем неприветливый тон хозяйки, которая, мелькая загорелыми икрами и коленками, и в его присутствии продолжала месить посредине двора глину.
– Разувайтесь помогать.
Надо было совсем не знать нравы и психологию казачек, чтобы надеяться на какую-нибудь иную встречу. Все иллюзии на этот счет Истомину уже давно были чужды. Казачка никогда не полезет за словом в карман, даже если она уже и выбилась в интеллигенцию, как та же Кравцова.
– Приваловскую женщину всегда можно узнать, – продолжая улыбаться, сказал Истомин.
Учительница Кравцова спокойно вышла из глиняного месива и, поочередно ставя ноги на край деревянного корыта, наполненного водой, приподняв юбку, стала мыть икры и ступни. Вода в корыте стала красной.
– Только совсем не обязательно для этого ей на ноги смотреть. Если вы приехали ко мне на квартиру стать, то я постояльцев не беру. Я привыкла жить одна.
– Почему же, Прасковья Федоровна, с вашей внешностью одна?
Кравцова тщательно вытерла ноги краем юбки, всунула их в желтые кожаные чувяки и, разгибаясь, окинула Истомина взглядом.
– Потому что моя внешность здесь совсем ни к чему.
У этой своенравной учительницы-казачки явно были какие-то счеты с мужчинами. Последним из них, как не без оснований предполагал Истомин, мог быть и Греков. По телефону Семенов от строчки до строчки зачитал Истомину письмо, которое привез на мотоцикле из Приваловской в обком какой-то мужчина.
– Если вас, Прасковья Федоровна, возможно, и обидел кто-нибудь из мужчин, то это еще не означает, что теперь всех их нужно на одну, мерку, – с мягкой укоризной сказал Истомин.
Еще раз Кравцова окинула его внимательным взглядом и задержалась на его портфеле-папке из крокодиловой кожи.
– Всех! – коротко сказала она. У нее даже зарумянились щеки.
Судя по всему, Греков сумел насолить ей основательно. Истомин уже не сомневался, что так оно и было. Оставалось лишь дернуть за леску.
– Так ли и всех? – спросил Истомин с той мерой игривости, которая в то же время позволяла ему не уронить свой авторитет в глазах шофера.
– Все вы там позавяли в своих кабинетах, – решительно заявила Кравцова. – Лучше бы не приезжали к нам. Вам тех, которые с красными ноготками, надо агитировать…
И, к своему удивлению, Истомин услышал, что у нее в голосе зазвенели слезы. Вполне возможно, что у Грекова тянется с этой учительницей уже давно. Недаром в райком давно уже поступали сведения, что в Приваловскую часто наезжает со стройки на катере какой-то начальник. Но Истомин хотел быть от начала до конца объективным и основывать свои выводы для информации на бюро обкома только на фактах. Факты есть факты, и наступила минута выяснить все до конца. Разворачивая свой портфель-папку, он достал аторучку.
– Еще есть, конечно, Прасковья Федоровна, среди мужчин и такие, о которых вы упомянули, но для того чтобы не быть голословной, вы должны сказать, кто вас обидел.
Лицо у Кравцовой вдруг стало непроницаемо холодным.
– Никто меня не обижал.
– Но вы же сами только что мне жаловались…
– И вам я не жаловалась, а просто так сказала.
Вот и всегда эти женщины: накричат, а как только дойдет до конкретного разбирательства – в кусты. К тому же Истомин и раньше замечал, что люди здесь не любили, когда их слова начинали записывать. Недаром Кравцова так враждебно смотрит на его авторучку.
– Но все же вы кого-нибудь имели в виду, да? Может быть, и не кто-нибудь из местных вас обидел, а приезжий?
Скулы у Кравцовой вдруг свело зевотой, она отвернула лицо.
– Мало ли их теперь приезжает нас обижать, – прикрывая рот ладонью, ответила она. – Теперь к нам по дворам уполномоченные пачками ходят.
Их разговор явно отвлекался в сторону, угрожая приобрести совсем нежелательный оборот. Не за этим Истомин сюда ехал. Он перебил ее.
– А у вас самый последний уполномоченный кто был?
Вот когда он увидел, что попал в самую точку. Лицо у Кравцовой побледнело, и тут же прихлынул к нему румянец. Не осталось на нем и следа нарочитой скуки.
– Не помню, – ответила она совсем тихо.
Нет, она все хорошо помнила. В психологии женщин он научился разбираться и теперь видел, что она бьет отбой в надежде, может быть, на будущее примирение с тем, кто ее обидел. Скорее всего потому, что Греков уже успел здесь пустить глубокие корни. Она одновременно и лютовала против него, и еще на что-то надеялась. Наивная женщдна, она, должно быть, и не знает, что у Грекова уже вторая жена.
– А вы постарайтесь вспомнить, – дружелюбно посоветовал ей Истомин.
И вдруг, как рассказывал своему другу в гараже обкома шофер Истомина, произошло непредвиденное. Эта приваловская учительница воздела руки и чуть ли не с кулаками пошла на секретаря райкома партии.
– Вот вы чего захотели? Хорошего человека замазать?! А ну-ка, марш со двора! И чтобы духу вашего здесь не было! Ищите брехунов в другом месте. Марш, марш!
По словам шофера, она даже за лопату схватилась, которой размешивала до этого глину. Истомин поспешил спастить от нее бегством в машину. Но, уже отъезжая от двора этой учительницы, шофер Истомина все-таки успел заметить, как она, вдруг, прикрыв глаза рукой, опрометью бросилась к себе в дом.
20
– Все понятно, – сказал первый секретарь обкома. – Вы, товарищ Истомин, можете садиться. – Взяв со стола конверт, Бугров вынул из него разлинованный в клетку листок. – А потому и оглашать здесь письмо нет смысла, пожалуй, за исключением тех строк, которые скорее характеризуют его автора. – Уголки толстых губ у Бугрова затрепетали, когда он вслух прочел: – «А если товарищ Греков будет отрицать, то я ответственно заявляю, что, несмотря на грозу, до самого ее дома за ними по воде шел, и когда потом хоронился под тополем от дождя, то все от начала до конца мог в окно наблюдать». – Уголки губ у Бугрова снова затрепетали. – Действительно, как в казачьей песне: во мраке молния блистала. И с неуловимой брезгливостью задвигая листок обратно в конверт, он не положил его на стол, а сунул куда-то под крышку стола, в ящик. – Но, может быть, при свете этой молнии тот же товарищ Автономов поможет нам правильно другое письмо проявить. – Он взял со стола другой конверт.
