Филипп Майер - Сын
Парень совсем охрип, детишки забавлялись, передразнивая его. Ближе к вечеру он уже еле слышно сипел – наверное, порвал голосовые связки. Ему дали немного бульона и воды, и тело его, конечно, возрадовалось, но он, думаю, догадывался, почему мы о нем заботимся. Чуть позже его еще раз покормили. Я прохаживался вокруг, думая, что бледнолицый в ступоре, но он узнал меня и принялся умолять убить его – помочь как христианин христианину. Раздумывая, как бы провернуть это дело, я пошел к своему типи, но по пути меня перехватил Тошавей:
– Я знаю, о чем ты думаешь, Тиэтети. И все остальные тоже знают. И наказание будет очень суровым. Гораздо более страшным, чем ты можешь вообразить.
– Ни о чем я не думаю, – возмутился я. – Он охотился на наших бизонов.
– Вот и хорошо, Тиэтети, вот и хорошо.
Ночью Цветок Прерий была в ударе. Я старался изо всех сил, но после второго раза потерял интерес к процессу. Она потерлась об меня своим телом, я удержал ее.
– Обычно я не знаю, куда деваться от Неекару с Эскуте, – недовольно фыркнула она. Моих друзей не было в типи сегодня, они отправились на охоту. – Но сейчас я бы не прочь попользоваться кем-нибудь из них…
– Уверен, остальные парни еще не спят, так что если тебе этого так хочется…
– Ты же знаешь, я шучу. – Она свернулась клубочком у меня под боком. – Что случилось?
– Ничего.
– Это из-за бледнолицего, да?
Я помотал головой.
– Ладно, – вздохнула она. – Прости, что я такая распущенная сегодня.
– Просто дай мне минутку.
– Не переживай.
– Сейчас все получится, – заверил я.
Но нет, не получилось.
После завтрака охотнику отрезали кисти рук и стопы, потому что нервы обуглились и утратили чувствительность. Огонь передвинули под самые обрубки, где нервы пока оставались неповрежденными. Зрителей осталось совсем немного, а дикие вопли пленника, разносившиеся на весь лагерь, уже казались привычным звуком.
Тошавей рассказывал, что раньше такие пытки были обычным делом, но год от года воины уходили в поход все дальше от дома, а тащить с собой пленника за сотни миль только для того, чтобы пытать его потом, было и рискованно, и довольно глупо.
– Я пошел на охоту, – сообщил я. – И в ответ на вопросительный взгляд Тошавея еще раз повторил: – Со мной все в порядке.
Если змея тебе не нужна, они попадаются на каждом шагу, а вот когда хочешь поймать хоть одну, ни за что не найдешь. Некоторые воины смазывали стрелы змеиным ядом, но я пока слишком неловко обращался с оружием и не хотел рисковать понапрасну. Однако выдаивать яд из змеи мне все же доводилось. Я шарил по кустам почти весь день, но в конце концов отыскал большущую ветсетсуки, гревшуюся на камне. Когда змея перестала биться в руках, я отрубил ей голову и завернул в кусок кожи.
Вечером пленника опять напоили бульоном и водой. Вокруг собралось с полсотни зрителей, они уютно устроились рядом, ужинали и наблюдали за процессом. Я сделал вид, что иду спать, а сам лежал в типи и дожидался, пока стихнут голоса в лагере. Небо затянуло облаками; кромешную ночную тьму я счел добрым предзнаменованием, тихонько пробираясь к тому месту, где пытали бледнолицего.
Он что-то простонал, увидев меня; наверное, пытался сказать «умоляю». Если вообще пытался что-нибудь сказать.
Идиотский план: темнота, маленькие острые зубки, да еще и грязные, но я все равно засунул нож в змеиную пасть и выдавил несколько капель яда прямо в рот пленнику. Он задергался.
– Проглоти, – шепнул я. – Не сопротивляйся.
Я надрезал вену у него на шее и выдавил остатки яда в ранку. И похоже, сам поцарапался.
Он задышал чаще, а я спустился к реке и старательно вымылся.
В типи меня уже ждала Цветок Прерий, такая же возбужденная, как и накануне.
Утолив страсть, она спросила:
– Ты где был?
– Гулял.
– Ты весь мокрый.
Руку пощипывало. Отогнав дурные мысли, я спросил:
– А тебя совсем не волнует то, что делают с этим мужчиной?
Вопрос прозвучал громче, чем я рассчитывал.
– Это потому, что он бледнолицый?
– Не знаю.
– Неправильно обсуждать такие вещи.
– Я и не обсуждаю. Ладно, больше не буду.
– Даже со мной.
Повисла неловкая пауза.
– Я знаю, что ты не трус. Все знают, что ты не трус, – медленно проговорила она, взвешивая каждое слово. – Тошавей говорит, когда-нибудь ты станешь вождем. Тебе готовят в подарок плащ из бизоньей шкуры, но это секрет.
– Я просто спросил, что ты чувствуешь.
– На плаще будет изображено, как ты убил делавара, как твоя магия спасла тебя от его стрел и как ты спас Тошавея от солдат. Но это будет сюрприз. – Она помолчала и добавила: – Этот человек – бледнолицый. Подумай об этом.
– Там, где я рос, с людьми так не поступали.
Она перевернулась на спину.
– Ты ведь знаешь, я не всегда была котсотека.
– Нет, не знаю.
– Я была теепере[96], лет шести от роду, когда техасцы напали на наше племя. Брат заставил нас с сестрой прыгнуть в реку и уплыть. Брат высунул голову из воды, и его застрелили, в меня тоже стреляли, но не попали. На следующий день мы с сестрой вернулись в лагерь и среди сотен других мертвых женщин, стариков и детей отыскали нашу мать. Техасцы отрезали ей голову и надели на кол, они взяли тетсуваи[97] и затолкали целиком ей между ног. Крови было столько, что стало понятно – она была жива, когда с ней это делали. Но вокруг шеи крови почти не было, и мы поняли, что голову отрезали уже потом. Так что я родилась пенатека, но сейчас я котсотека.
– То же самое произошло с моей матерью и сестрой, – сказал я. – И с братом.
– Тиэтети, так нельзя говорить. – Она начала одеваться, а я подумал, что мне все равно.
Конечно, она права: ей можно говорить о своей семье, мне о моей – нет, потому что если твои родные не команчи, их все равно что вообще не существует.
– Если хочешь, я останусь, – робко пробормотала она.
Я молчал. Она тихонько всхлипнула, и тут я не выдержал, сгреб ее в охапку и потянул обратно на одеяло.
– Я больше не буду об этом говорить, – пообещал я.
Она лишь пожала плечами, выскользнула из одежды, но мы просто лежали обнявшись, и скоро она заснула.
А я все пытался понять: легкое жжение распространяется дальше по руке или оно мне просто мерещится? Потом вспомнил отца. В начале сороковых годов победы в схватках с команчами были так редки, что вести о них разносились по всему штату. И за все эти годы случилось только одно сражение, в котором погибло много команчей, это экспедиция Мура на Колорадо. Мур утверждал, что убито более ста пятидесяти воинов, но все знали, что на самом деле это были женщины и дети, а воины во время нападения на лагерь охотились где-то далеко. Отец тогда воевал в отряде Мура, иногда рассказывал о том походе, но примерно так же, как и обо всех остальных. Ничего особенного тогда действительно не произошло. Маленький индеец вырастает в большого индейца. Индеец есть индеец, только и всего.
– Ты такой хороший, – пробормотала сквозь сон Цветок Прерий, целуя меня. – Ты такой благородный, такой добрый и ничего не боишься.
Утром охотник на бизонов был мертв. Лицо и шея раздулись, но никто не обратил на это внимания. Все были просто очень разочарованы. И сокрушались, что старые времена уходят, прежде пленник протянул бы дня на два-три дольше.
Если меня и подозревали, вслух никто ничего не говорил. Каждую ночь Цветок Прерий приходила ко мне, и Тошавей сказал, что я могу взять несколько лошадей, если надумаю жениться. Но заметил, смущенно откашлявшись, что пятьдесят – это слишком высокая цена за невесту. Времена изменились.
Мне вручили плащ из шкуры бизона, изготовленный специально для меня, и теперь у меня было свое типи. Год оказался удачным. Наступила осень, зарядили дожди, тепло покинуло равнины. Ночами подмораживало, а дни стояли солнечные; охота приносила много добычи, и я начал мечтать о жизни с Цветком Прерий.
Через несколько недель после смерти бледнолицего охотника люди начали болеть.
Двадцать шесть
Джинни
Лето 1945 года
Настал день победы, и целых несколько недель казалось, что все изменится, но в итоге все осталось как прежде. Братья так и не вернулись, вакерос справлялись с делами без ее помощи – нет смысла помогать им разоряться. Пару раз она даже упаковывала чемодан, готовая принять предложение Джонаса, но успевала передумать; в Берлине будет то же самое, что в Принстоне, он тут же бросит ее ради своих дел и приятелей.
Чаще всего она просто скучала. Ездила за продуктами в Карризо (и обязательно забывала купить что-нибудь важное), наведывалась в Сан-Антонио, где знакомые портнихи обещали представить ей интересных молодых людей, но так и не представили. Бывала в гостях у Финеаса, всякий раз ожидая, что он предложит остаться у него, в его громадном доме, откуда виден весь Остин. Они могли бы сидеть вечерами на террасе и вести долгие беседы, но дядя был человеком замкнутым (ты уже взрослая женщина, как он это объяснял), и потому она снимала номер в «Дрисколле».
