Альфред Кох - Отходняк после ящика водки
– Нет, конфликтов тут не так много! Разве только один раз была чудовищная драка. Она была неинтересной совсем, но травматически чудовищная. Двое неизвестных широкой публике клиентов дрались. Один из них выбил другому глаз. Я видел его несущим свой глаз в руке… Человек остался без глаза. Драка – это жуткий климакс вечера, это избыток русского быта.
– А Барышников участвует в бизнесе? Как?
– Интересуется, как идут дела, сам приходит, приводит своих друзей… Что еще? Да больше и не нужно ничего… Барышников, впрочем, однажды спас «Самовар»; какие люди его спасают! Это большая честь для спасенного… А именно – он вложился, помог выкупить помещение.
– А кто еще спасал?
– Бродский. Ресторан тогда переживал не лучшие времена, копились неоплаченные счета («было ужасное лето»), и решение Нобелевского комитета о присвоении Бродскому премии фактически спасло «Русский самовар»: лауреат откликнулся на просьбу о помощи («ты же богатый человек теперь») и поделился, вложил, вошел в долю.
– А Довлатов помогал?
– Довлатов был приятель мой старый, с Ленинграда. Я знал его еще тогда, когда он учился в университете. У него в Америке вообще никогда не было денег, он был бедный! Очень редко ходил в рестораны. Сюда приходил, когда надо было встретиться, например, с переводчицей. Когда он выпивал, в смысле переставал бросать пить, мы с ним выпивали…
Да, Довлатов однажды пришел и подарил мне старинный самовар – купил на барахолке на последние деньги, тридцать долларов отдал, даже на метро не осталось. И он с Куинса на Манхэттен добирался ко мне пешком, с самоваром в руках.
Я всегда любил самовары. Из самовара можно пить что угодно. И потом, это слово такое русское. Ни с чем не перепутаешь.
БОГАТСТВО– Роман! Ты известный нью-йоркский ресторатор, капиталист, ньюсмейкер, celebrity.
– Да ну, все это ерунда…
– Скажи, пожалуйста… Вот ты в Америке живешь уже 32 года и все там видал. Ты приехал – президента судили за «Уотергейт», а дожил до того, что другого президента за секс судили. Ты приехал – вешали негров, сегодня уже имеют иракцев в одно место. Все-таки лучше стало? Прогресс есть?
– Да… Действительно, давно я в Америке. Больше чем полжизни…
– Вот у тебя, наверное, должна была произойти некая трансформация представления о богатых людях. Скажи, что в твоем представлении богатый человек?
– Это тот, который может себе все позволить, который не думает, купить ему костюм или какой-нибудь загородный дом, у которого есть возможность слетать в Португалию, скажем, посмотреть футбол – или в Париж, посмотреть теннисный турнир.
– Подожди-подожди, ты перепутал все в кучу. Пойти в ресторан, купить костюм – это один уровень богатства. Поехать в Париж или Португалию – это другой уровень. Купить загородный дом – третий. Поэтому ты определись, что из этих трех уровней является богатством. Сумму назови.
– Я всегда считал, что если бы у меня был один миллион долларов, то я бы себе казался богатым человеком. Тогда я бы спокойно себе жил. И занимался бы только любимыми вещами.
– Миллион – это уровень костюма и ресторана, это не уровень поездок.
– Это как раз меня и поражает! То, что сейчас среди моих друзей есть люди, которые могут себе позволить то, о чем я никогда даже не мог и мечтать. И которые считают, что миллион – это не деньги… Я никогда не хотел никаких материальных ценностей, у меня никогда не было никакой собственности…
– Ага, и поэтому ты завел ресторан. Причем на Манхэттене. От бедности исключительно. Из-за нее же ты живешь на Мэдисон-авеню, а на Брайтоне жить не хочешь.
– На Брайтоне я никогда не хотел жить.
– И в Челси ты не хочешь жить. Хотя там осталась твоя душа.
– Ты знаешь, в Челси живут поэты, писатели, художники – но их все время меньше и меньше, потому что поэты – они всегда бедные.
– Ну, если говорить о поэтах – если бы Лонгфелло был жив, он бы был богатым человеком. Пушкин, доживи он до наших дней, был бы мультимиллионер.
– Пушкин и так получил огромные деньги за свои произведения. Он был бы поразительно богатым человеком, если бы не пороки его.
– О чем ты говоришь, если его издавали мало! Царь Николай издал после смерти за свой счет.
– Да были у него деньги. Он хорошо зарабатывал на книгах. Но он был картежник, он был чудовищно азартный человек, он проигрывал все. И еще он был бабник. Он много денег оставлял в публичных домах.
– Ты уверен?
– Абсолютно уверен.
– Однако вернемся к нашему вопросу. Что для тебя богатство? Вот ты говоришь, что миллион – это богатство. Если его не тратить, а консервативно им управлять, то пять процентов можно обеспечить. Ну вот 50 тысяч в год – это что, богатый человек, что ли?
– 50 тысяч – это, в общем, нормальная, скромная, но абсолютно достойная жизнь. А реально я про миллион даже не думаю. Я жил всегда очень скромно. Очень. Я уже устал объяснять: ресторан я открывал не для того, чтобы зарабатывать деньги, а чтобы было место, куда могли бы прийти мои друзья, чтоб у них было место свое, чтоб мы там общались, понимаешь? Недорогое причем. 80 процентов людей, которые приходят в мой ресторан, – это мои приятели, знакомые, друзья. И для меня угостить товарища – это самое большое счастье на свете. Деньги – это важная вещь, но важнее всего все-таки кореша. Традиции дружбы, верности – они сохраняются. Я к этому отношусь как к дару Божьему.
СССР– Роман! Вот раньше если кто-то уезжал, то он умирал для России. И вдруг через много лет (для тебя это 17 лет) оказывается, что человек не умер, а жив. Раз – и он может приехать в Россию. Потом обратно уехать, снова приехать…
– Это самое большое счастье, которое есть на свете, – свобода передвижения.
– Не-не-не. Свобода передвижения у тебя и так была. Ты мог поехать во Францию, в Испанию. Но ты теперь можешь приехать в Россию. Вот как это?
– Я в первый раз приехал в Россию сразу после того, как она открылась. По-моему, это был 86-й или 88-й год. Для меня это счастье.
– Ну а конкретней? Какие были впечатления?
– Тогда было безумно все бедно.
– И ты считал себя королем жизни.
– Никогда не считал себя королем жизни! Я приехал с одним малым… Он привозил сюда часы фальшивые – это был тогда тут ходовой товар – и дарил своим друзьям. И при этом говорил: «Вот видишь, я все-таки приехал сюда победителем». А я абсолютно не приехал никаким победителем. Я и уезжал не побеждать, не за хорошей жизнью – я не был экономическим эмигрантом. Я любил всю жизнь иностранные языки: французский, немецкий, английский, итальянский. Мне хотелось посмотреть мир. Я был молод. Мне хотелось поиметь итальянку, француженку… Гм. Потом, когда я приехал сюда снова, то увидел друзей, с которыми не порывал связи. Я каким-то образом давал о себе знать, и они тоже давали о себе знать. Через телефонные разговоры, через письма, подарки, которые мне удавалось с кем-то передать… Ты даже не можешь себе представить, как меня просили прислать…
– Джинсы?
– Да, джинсы…
– Можем себе представить. Все хотели джинсы.
– Я тоже мечтал про джинсы, когда был молодым человеком в Ленинграде…
– Когда уезжал, ты прекрасно знал, что тебя будет мучить ностальгия. Хотя она, кстати, не особо сильно мучает на самом деле.
– Ностальгия? Это не ностальгия. Ведь еще римляне говорили: ubi bene, ibi patria – где хорошо, там и родина. Но я-то так не считал. Первые годы жизни за границей я был чудовищно зол на правительство русское, советское, которое заставило меня уехать…
– А если б тебя выпустили, ты бы месяц побыл и уехал домой.
– Определенно! Я бы никогда там не остался. Ты понимаешь, в чем дело… Для меня счастье – это общение. Счастье – это сидеть за столом, имея возможность заплатить за этот стол, угостить своих друзей. Смотреть им в глаза, зная, что у них нет никаких задних мыслей. У нас ничего не было, но мы все как-то жили… Как дети. Была дружба.
– С какого года ты?
– Я с 37-го.
– Ты мог бы быть нашим отцом. А чего ж тогда мы тебя Романом называем? Давай на вы. Как вас по отчеству?
– Ты знаешь, мой друг Богословский как-то закричал в людном месте: Роман Аркадьевич! И тишина вдруг настала. Люди подумали, что сам Абрамович тут.
– А ты был женатым, когда уезжал?
– Нет, я женился в Америке. Моя жена – поразительная женщина. У меня к ней огромная благодарность. Она угробила свою жизнь – ты можешь себе представить? – на этот ресторан и на все, что с ним связано. Это именно она ведет ресторан. Я там только по вечерам. Я то, что называется пиар, понимаешь?
– Если б тебя не было, ресторан умер бы завтра.
– Мне очень повезло. Вообще мои же понятия обо всем – и о ресторанах в том числе – сформировались рано, в Советском Союзе. Бывало, придешь в ресторан какой-то в те далекие годы и сидишь с девушкой. Музыка… И какой-то жлоб обязательно подходил и говорил твоей девушке: позвольте вас пригласить на танец. Девушка не очень хотела с ним танцевать, но они были всегда такие наглые, жлобы в этих ресторанах, что почти всегда начиналась драка. Иногда мне давали, иногда я. Но были места, где никогда не дрались: Дом кино, ЦДЛ, Дом литераторов, Дом журналистов, Дом композиторов, Дом архитекторов… Наверное, оттуда у меня ощущение, что ресторан должен быть для своих, понимаешь? Чтобы там не было хулиганства, плохого поведения… Я всегда мечтал открыть ресторан… Но не для того, чтобы зарабатывать деньги! Я об этом никогда даже и не думал. И у меня никогда не было денег – ни здесь, ни там. Но здесь я зарабатывал своей профессией, я преподавал английский и был синхронным переводчиком. А в Америке это не профессия…
