Икар из Пичугино тож - Хилимов Юрий Викторович

Елена Федоровна видела проблемы в их паре, но не влезала, молчала, а однажды, не вытерпев, сказала дочери:

— Ты знаешь, наш глебовский мир — мир бабий. Так уж сложилось, и ничего с этим не поделать.

Марина казалась удивленной:

— А как же отец?

— А что отец? — спросила в ответ Елена Федоровна. — Такой же рохля в сущности… Нет, конечно, он другой совсем, но все важные решения в семье всегда принимала я. Это я позволяла ему ездить по своим экспедициям, и я решила, когда пора с этим заканчивать. Я выбирала, с кем мы будем дружить, — все как у вас, между прочим.

И действительно, все друзья Марины и Вадима были прежде всего друзьями дочери Елены Федоровны. Друзья Вадима никогда по-настоящему не входили в их общую компанию, но зато он отлично находил общий язык с мужьями подруг своей второй половины.

— Только я решала, как будет у нас в доме и здесь, на даче, — продолжала Елена Федоровна. — Именно я решала, как воспитывать тебя. Я, лишь я решала, рожать или не рожать.

— Что, были варианты? — сыронизировала Марина, но тут же пожалела о своем неуместном вопросе.

Лицо Елены Федоровны мгновенно превратилось в маску беспросветного горя, за секунды состарившую ее лет на двадцать. Как будто воронкой она утянула ее куда-то в ледяную черноту, в ужасный мрак, где от пронзительного холода потери стынет кровь. Там, в черной дыре, находился ее антимир.

— Знаешь, у нас с отцом были тоже свои сложные времена. Ты была совсем маленькой, а у нас все рушилось. Он на какое-то время даже ушел от нас, а я поняла, что…

Голос Елены Федоровны стал чужим, глухим, потеряв свою обычную ясность и мелодичность.

— Мама… Ты мне ничего не говорила. Боже мой…

Слезы начали душить Марину. Она обняла мать, но та уже давно уже свое выплакала. Марина не могла поверить, что это все говорит ее родная мать, которая с таким трудом когда-то сама родила ребенка, для которой счастье материнства было священным и безусловным. Как она могла? Вмиг в голове Марины пронеслось, как в детстве она сильно хотела иметь брата или сестру, и оказывается, это вполне могло быть реальным. И сейчас досада на мать и безграничное сострадание смешались в едином непонятном коме.

— Дочка, — сказала Елена Федоровна. — Я очень рада, что ты не сделала моих ошибок. Ты молодец! Может, в этом есть и моя небольшая заслуга.

— Конечно! Кто же еще меня воспитывал… Я обязана тебе всем, что у меня есть.

Марина гладила лицо матери, как будто хотела стереть ту гримасу отчаяния, что сейчас печатью сковала Елену Федоровну. Женщина очень хотела вернуть ее прежнее выражение лица, и ей казалось, что она в силах это сделать.

О сексе у Глебовых не было принято говорить, и, разумеется, с детьми в том числе. Эту тему не то чтобы исключили, ее как-то удавалось обходить, а если и упоминали, то не в лоб, а активно используя эвфемизмы.

Как-то Марина услышала от еще маленького Геры глупый детский анекдот, где фигурировала проститутка. Марина спросила: «Ты знаешь, кто это?» — «Нет», — отвечал Гера, наивно хлопая ресницами. «Это нехорошее слово. Им называют расхлябанных женщин. Не нужно больше так говорить». Конечно, «расхлябанная женщина» — весьма авторское определение проститутки, не исчерпывающее всей полноты его содержания, и к тому же вряд ли Гера точно понимал его смысл, но это максимум, что тогда могла объяснить Марина. Глебовы не поднимали тему полового просвещения, позволяя себе лишь слегка затрагивать щекотливые вопросы. И хотя Елена Федоровна не была строга со своей дочерью на этот счет, но тем не менее Марине передалась ее скупость в обсуждении подобных вещей. У женщин Глебовых не было традиции бесед с детьми на подобные темы, а у мужчин отсутствовали даже попытки.

Гера и Лиза, в свою очередь, ничего не рассказывали родителям о своих симпатиях и влюбленностях. Это было явным ответом на выстроенную со стороны старших стену. Невозможно было ничего выведать ни у Геры, ни у Лизы на этот счет. Всякий раз они закрывались, если разговор заходил про «это». Марина понимала, что сама виновата и что переломить их, скорее всего, будет невозможно. Оставалось лишь верить, что они не наделают глупостей, приглядывать и надеяться. В противовес старшим брату и сестре радовал Алеша, который всем делился с матерью и бабушкой, рассказывая, какие девочки ему нравятся и про первые поцелуи тоже. Отчасти это происходило из особенностей характера мальчика, а отчасти из линии поведения, которую мать смогла немного скорректировать. Марина решила не повторять ошибок, которые она допустила с двумя старшими детьми, и теперь старалась быть более открытой и к таким вопросам младшего.

Вадим же не старался ни раньше, ни сейчас. «А меня вообще никто ничему не учил: ни плавать, ни на велосипеде кататься, ни как за девочками ухаживать. Я всему научился сам. И они научатся тоже!» — говорил он. Когда-то услышав это, Марина ухмыльнулась: «Кто это тебе, интересно сказал, что ты умеешь ухаживать за девочками? Чушь!» Это касалось не только мужских тем разговоров. Вадим сознательно не занимался воспитанием своих детей вообще. Он любил их и был очень добр к ним, может, так добр, как ни один отец в мире, но не считал воспитание каким-то специальным процессом. Он полагал, что жизнь мудрая и она все расставит по своим местам. Того, что дети растут в благополучной семье, ему казалось ему вполне достаточным, чтобы они выросли хорошими людьми.

Конкурировали ли родители за любовь детей? Если да, то только в самом начале, затем Вадим быстро сдался, и Марина стала абсолютной победительницей. И это несмотря на то, что с Лизой у нее шло не так гладко, как она того хотела. Иногда Марину мучили угрызения совести, словно это была ее вина, что у детей контакт с отцом слабее, чем с матерью, и определение «он сам такой» было верно лишь отчасти.

Занимаясь с детьми, Вадим обычно не включался полностью в процесс, мысленно витая в других местах. Дети не могли не ощущать такое, и на одни и те же вопросы от родителей они отвечали по-разному. Если у Алеши спрашивала Марина: «Ты замерз? Ты голоден?» — он часто отвечал «да», но на эти же вопросы от отца Алеша всегда давал отрицательный ответ. Ему нравилось, как заботится о нем мать, а как отец — не очень. Мать включалась полностью, отец — отчасти. Порой Марина думала: а не потворствовала ли она этому, будучи единоличной государыней в своем бабьем мире?

Когда речь заходила о детях, у Марины и Вадима возникали большие разногласия. Странное дело: в каком-то смысле дети их не объединяли, а разобщали. Марина упрекала Вадима за поверхностность общения с ними, говоря, что он мог бы быть более внимательным и чаще проявлять инициативу. «Ты играешь с ними в игру, а сам в это время смотришь телевизор, разве это правильно? А вчера, когда Гера с Алешкой бесились… Ну да, они кривлялись, шумели, они же дети. Ты назвал их задрочками. Это хорошо, по-твоему?» — возмущалась Марина. Вадим на это, как правило, приносил нелепые извинения, говорил, что больше так не будет, что, разумеется, было неправдой.

Однако со временем благодаря детской наблюдательности младшие Глебовы научились распознавать истинную интимную симпатию между родителями. Особенно та была заметна в их общих порывах увлеченности, с которой взрослые порой обсуждали некоторые дела. Часто это были разговоры, связанные с работой, с их общими знакомыми, с планами на отпуск или с желанием совершить какое-то крупное приобретение для всей семьи. В таком ладу единодушия было приятно находиться. Дети прибегали из своих комнат, как мотыльки на свет, чтобы полюбоваться на мать и отца, которые были прекрасны в своем сдержанном акте любви. Это все, что было разрешено увидеть мелким из области интимного общения родителей, но это было немало. Дети видели, как отец и мать смотрят друг на друга, как нежно соприкасаются посредством слов, как они в союзничестве своего диалога вяжут настоящие магические узоры, в которых уютно, будто в дачном гамаке. Они, конечно, еще не понимали, почему именно им так хорошо, просто слушали своих маму и папу, продолжая заниматься планшетом или листая книгу. Чаще слушали вроде бы вполуха, сильно не вникая в суть, но при этом было необъяснимо хорошо, безусловно хорошо, и так хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось.