Множество жизней Элоизы Старчайлд - Айронмонгер Джон

Фань Ли кивает. Она повторяет слова, сказанные Галлеей, медленно кивая головой, как будто этим механическим движением помогает себе закрепить воспоминание.

– Кристоф, весь в мыле, спускается вниз, – продолжает Галлея. – «Что за шум?» – спрашивает он. «Дубчек, – говорит Хана Аня. – Дубчек сделает нас свободными».

Слова. Слова. Слова. Слова, отфильтрованные из ее воспоминаний. Она должна их найти. Должна выбрать лучшие из них. Слова процеживаются через ее мозг и слетают с языка. Ах, как плохо они справляются со своей работой. Мысленным взором она видит большой фермерский дом летом 1968 года, чует запах пекущегося хлеба, слышит шорохи, видит лица, узнает голоса. Но, превращенная в слова, кухня становится плоской, теряет запахи, цвета и звуки. Воспоминание сводится к обрывкам полузабытых диалогов. Он сказал это. Или что-то подобное. Она сказала то. Но не дословно. Это не воспоминание. Это сочинение, основанное на воспоминании. Это краткий пересказ. Но это лучшее, что она может предложить.

– Ты молодец, бабушка, – говорит Фань Ли и сжимает запястье Галлеи.

Она молодец. Она рассказывает Фань Ли о демонстрации на прешово-попрадской дороге. Когда она доходит до момента, где мертвый Ярослав лежит в луже собственной крови, она рыдает. Уже не в первый раз. Фань Ли обнимает ее.

– Думаю, на сегодня достаточно, бабушка.

Да, пожалуй, достаточно.

– Они забрали мои яичники, – выпаливает Галлея. Они говорили не об этом, но это то, что у нее на уме. Она не смотрит на Фань Ли. Она смотрит на бескрайнюю равнину.

– Ты не знала, что они вырежут тебе яичники, бабушка. Они обманули тебя.

– Я могла уйти, но я этого не сделала, – говорит она. – Я променяла свои семейные воспоминания на билет до Франции.

– И на банковское хранилище, полное сокровищ, – мягко добавляет Фань Ли. – И на твою сегодняшнюю семью – семью, которую ты любишь и которая любит тебя. И на возможность встретить человека, который тоже хранит воспоминания Элоизы.

Устами подростка.

– Да, и где Камилла сейчас? – спрашивает Галлея. – Давно мертва, и ее воспоминания похоронены вместе с ней.

«Стала прахом, – думает Галлея, – рассыпалась в пыль, как древнее ископаемое».

– Теперь я – твои воспоминания.

– Я знаю. – Галлея целует девушку. Она чувствует знакомую боль любви. – И я не знаю, как тебя отблагодарить за все часы, которые ты этому посвятила. Но я думаю, возможно, пришло время остановиться. – Она утирает слезу в уголке глаза. Это слеза по давно ушедшему Ярославу Немцову. – Ты никогда не запомнишь всех моих историй. С моей стороны было глупо даже надеяться на это.

– Мне вовсе не трудно, – говорит девушка. – Мне всегда это было в радость. Я люблю слушать твои истории. А если я что-нибудь забуду, Джулия мне обязательно напомнит. – Она нежно сжимает руки Галлеи. – И Ширли тоже все записывает.

– Никто никогда не прочтет этих записей. Кому они нужны? Есть мемуары и получше моих.

– Лично я никогда не читала ничего подобного. Когда-нибудь все это опубликуют, и ты станешь знаменитой. Так что мы не должны останавливаться, пока не запишем все до конца. – Она касается волос Галлеи, как это сделала бы сиделка, отводя прядь с ее лба. – Какое твое самое счастливое воспоминание? Какой был твой самый счастливый день?

– Могу рассказать тебе о самом несчастливом, – говорит Галлея. – Это была не гильотина – она принесла мне избавление; и не Лидице – о самом страшном я узнала лишь позже. Каждый день, проведенный Элоизой в той камере. Каждый из них был чудовищным. – Она закрывает глаза. Воспоминания уносят ее куда-то. – Но, возможно, все-таки не самым худшим.

– Не думай о плохом, бабушка, – говорит Фань Ли.

– Буран в горах, – произносит Галлея. – Мы так замерзли. Так замерзли. Мы прятались в пастушьей хижине – я, будучи Марианной, Лоик, мой защитник, мой драгоценный, милый Лоик, и Элис, маленькая Элис, моя подруга и моя спасительница. Солдаты Наполеона следовали за нами по пятам.

– Ты рассказывала, – говорит Фань Ли, но Галлея, похоже, ее не слышит.

– Мы прятались в пастушьей хижине. Ветер дул, такой ледяной, что, казалось, продувал нас насквозь. Мы продрогли до самых костей. Мои пальцы превратились в сосульки. Больно было даже дышать. Снегопад превратился в метель. У подножья горы Элис увидела людей с зажженными факелами. Она слышала их голоса. «Мы должны двигаться дальше, – сказал Лоик. – Здесь мы не в безопасности». И мы двинулись дальше. Но выше в горах ветер был еще сильнее. «Нужно искать пещеру», – предложила я. Но вокруг не было никаких пещер. У Лоика гноилась рана на ноге. Он едва шел. Однако он нес Элис на своих плечах, так, как Бруклин носит кукурузу. Мы остановились в долине. Мы не могли идти дальше.

– Бабичка, – предостерегает девушка.

– Мы укрылись под одной шинелью – шинелью Лоика. Мы тесно прижались друг к дружке. Но было темно. И в наших телах не осталось тепла, которым мы могли бы поделиться друг с другом.

Галлея плачет. Фань Ли видит дорожки слез на ее щеках.

– Утром нас нашел пастух, – говорит Галлея.

– Я знаю.

– В живых осталась одна Марианна.

Фань Ли берет ее за руку.

– А самый счастливый день? – повторяет она свой вопрос.

– На это легко ответить. Сегодня самый счастливый день. Это почти всегда так. Знаешь, что самое интересное во всех моих воспоминаниях? – Она не ждет ответа. – Ни один из моих призраков не доживал до старости. Ни одной из них не было больше сорока, когда они передавали свои воспоминания следующей. И вот она я. Мне восемьдесят пять. Только я состарилась.

Собаки унюхали что-то в деревьях. Бросились за чем-то вдогонку. Может, за белкой.

– Уведи собак, – просит Галлея. – Я хочу немного побыть одна.

– Ты уверена?

– Они мне мешают. Не дают посидеть спокойно.

Она закрывает глаза. Под ее веками проигрываются воспоминания. Сны из других эпох. Детские голоса. Истошные крики. Смех. Огни. Движение. Пышный прием в Нью-Йорке. Роскошные люстры. Гигантская статуя Отто с факелом в руке. Она, связанная, на двуколке. Улюлюканье толпы. Запах смерти. Ночь в буране. Пустой тайник на дне колодца. «Бегите, идиотки». Старый солдат в Лидице. Дедушка. Она бежит, а ее сердце готово разорваться на куски.

Она слышит, как Фань Ли с собаками спускаются с холма. Фань Ли не привыкать. Она знает, что в хорошую погоду бабушка Галлея любит оставаться наедине со своими воспоминаниями.

Галлея смотрит на равнину и видит бумажную фабрику, где когда-то давно работал Милан Гашек, пока они с Катей не переехали в Загорска Вес. Кажется, это было так недавно – и вместе с тем так давно. Фабрика закрыта уже много лет, но здание еще стоит. Сейчас там живут семьи. Фабричные помещения переделали под жилые квартиры.

Правильно ли она поступила, вернувшись в Татры? Уже несколько десятилетий она не задавалась этим вопросом. Но сегодня мысль свербит у нее в голове, назойливая, как жужжание комара в темной комнате. Понимала ли она, что в больнице ей солгали? «Всего несколько яйцеклеток, не более». Так ей сказал доктор Масуд. Она узнала правду четыре года спустя, уже после того как Карло переехал к ней и врачи из клиники репродукции в Кошице провели свои анализы. Подозревала ли она об этом, когда лежала на столе английской больницы? Сознательно ли обменяла свою репродуктивную функцию на визу?

И главное, имело ли это значение? Фань Ли была права (она почти всегда права). У нее, у Галлеи, была семья, которую она любила и которая любила ее. Она не повернула бы время вспять, даже если бы могла. Ну и какая тогда разница? Что изменит смерть одной старухи? Пересохнет ли река Татшаньска? Прекратятся ли войны в Азии? Замерзнут ли растаявшие ледники? Понизится ли уровень воды в океане? Прольются ли дожди в пыльных котлах?

Нет. Земля не содрогнется. Солнце взойдет и сядет как обычно. Человечество продолжит заниматься своими делами: одни будут разрушать, а другие строить, и оставалось только молиться за то, чтобы строителей ждал больший успех, чем разрушителей. Да, конечно, ее будут оплакивать, но все слезы по ней прольются здесь, на ферме Немцовых. Заплачут только те, кого она любила.