Натан Шахам - Квартет Розендорфа
Тем временем я вернулся к двум своим старинным увлечениям — математике и литературе: первая — хобби, которым я занимаюсь на досуге, вторая же стала для меня ежедневной обязанностью, и я исполняю ее каждое утро. «Сама жизнь», о которой говорит Фридман, — это для меня ощущение силы в организме, когда зимой и летом встаешь поутру, остро ощущая бег крови в жилах. После утренней пробежки, игры с мячом и плавания по бурному морю после того, как с шумом пронесешься, пригнувшись к велосипеду, вдоль берега, а по субботам и по улице Элиэзера Бен-Иехуды, где нет ни души, — я ощущаю себя новым человеком. Парни, с которыми я подружился на побережье, в большинстве строительные рабочие и слесаря, а некоторые просто бездельники, что кормятся черт знает чем. Фридман наверняка позавидовал бы мне, что у меня столь тесная связь с народом, частью которого он желал бы быть, да не может. Представляю, какие насмешки вызвал бы он у этих ребят своей манерой говорить и неуклюжестью.
Я горжусь тем, что могу чувствовать себя своим в этой компании, хотя некоторые ее члены просто мальчишки и вся их жизнь — показуха и борьба ради борьбы. Они ловкие, бывалые ребята и хорошие товарищи в трудный час, в них есть и прямота и скромность, несмотря на то, что они любят задаваться друг перед другом. Меня они считают своим, поскольку я отвечаю их требованиям, а не потому, что видели мое имя в афишах. Кое-кто из них в жизни не бывал на концерте. Они уважают меня потому, что я силен и ловок, умею радоваться победе и с честью проиграть, и еще потому, что отношусь к ним как к равным, а не расхаживаю вокруг них точно надутый индюк, снизошедший к народу. Они хорошо отличают того, кому действительно нужно общество простых и здоровых людей, не видящих в человеческом теле сосуда греха, полного мерзких инстинктов и необузданной похоти, от тех, кто приходит «пообщаться с народом» — то ли чтобы успокоить совесть, то ли чтобы вываляться в грязи.
Не стану отрицать: физическое совершенствование доставляет мне огромное удовольствие, хотя и безо всякого спорта мне не приходится стесняться своего тела. Это удовольствие не только оттого, что я как бы совершенствую инструмент, дающий мне жизнь, но и оттого, что атлетика придает движениям легкость и красоту, которой человек может добиться лишь после того, как научится скрывать усилия, потраченные на достижение этой легкости и красоты. Как в музыке, так и в спорте хорошее исполнение то, где не чувствуется пот и нервы, вложенные, чтобы добиться результата. Достаточно сказать, что, возвращаясь с пляжа, покрытый потом, с песком, застрявшим между пальцами ног, я чувствую себя человеком, которому отмыли душу от всякой гадости.
Правда, никогда не мог бы себе представить, что занятия спортом напрочь изменят мою жизнь.
Встречей с ребятами на пляже я обязан прежде всего злосчастному Эвиному любовнику. Может быть, мы бы встретились и при иных обстоятельствах, но знакомство с этим парнем, выделявшимся и в своей, не совсем обычной компании, проложило мне путь в их круг.
Я не сразу понял, что наступил один из поворотных моментов в моей жизни. Без оглядки отдаваясь нашим нередко опасным забавам (когда ребятам стало известно, что я зарабатываю игрой на виолончели, они стали уважать меня за то, что я не берегу пальцев), как будто впереди маячит великая цель, ради которой не жаль и жизнью пожертвовать, если тут уместно такое выражение, я все же видел в них поначалу лишь развлечение. Ведь человека, для которого самый большой профессиональный риск заключается в том, что струна порвется во время концерта, опасность возбуждает, как какой-нибудь наркотик. Я люблю состязания в смелости, игру с опасностью, люблю плавать в бушующем море, править хрупкой лодочкой на стремительных волнах между острых рифов, мне нравится пройтись по карнизу здания, ширина которого не шире ступни. Если бы здесь был настоящий цирк, я предложил бы ему свои услуги ради одного удовольствия.
Эта сторона моего характера совсем неизвестна товарищам по квартету. Не потому, что я ее скрываю. Если бы был среди них хоть один, кто способен почувствовать красоту в опьянении силой, я бы, может, показал им трюк-другой. Но Розендорф так погружен в свою музыку, а Фридман в свои словопрения, что жаль впустую тратить энергию, электричества тут все равно не получишь. Что же до Эвы, то она наверняка станет относиться с еще большей враждебностью к человеку, для которого мужественность не только биографический факт, но и душевное устремление, ведь мои усилия расширить свои физические возможности она воспримет как пустое чванство. Даже Левенталь, этот книжный червь, поклоняющийся красоте, относится к спорту свысока. Величие евреев в их духовной силе, говорит он. Ну и прочая ерунда в том же роде. Если бы он знал, насколько велика роль физической тренировки в способности преодолеть боль, он бы изменил свое мнение. Можно было бы ожидать от него уважения к занятию, вроде бы лишенному практической пользы, но закаляющему характер. Впрочем, такого человека, как Левенталь, трудно переубедить. Его мнение о спорте сложилось много лет назад: это занятие для дураков-американцев и для немцев, которым необходимо вознаградить себя успехами на спортплощадке за поражения, понесенные в войнах.
Марта иногда посмеивается при посторонних над моим культом здоровья. Сперва мне было все равно — это ведь не секрет. Но из-за Мартиной болтовни и товарищи по квартету стали поговаривать о моем язычестве. Они любят шутить над тем, что я связался с какими-то беспутными озорниками, только ведь насмешка нередко скрывает горечь. С точки зрения Розендорфа, я как бы предаю музыку. Музыки самой по себе достаточно, чтобы утолить жажду полнокровной жизни, а если мне этого мало, значит я отношусь к музыке поверхностно. В последнее время Розендорф и в игре моей нашел признаки такой поверхностности. Он не говорит этого напрямик, но я чувствую, что он разочаровался во мне. Он был потрясен, когда ему стало известно, что я однажды играл вместе с саксофонистом Шпигельманом и одним посредственным пианистом джазовые импровизации в кафе на берегу моря. По понятиям Розендорфа, это презренное занятие. Правда, в самом выступлении было и намерение позлить Розендорфа — чтобы не глядел таким снобом, — но главным образом я сделал это потому, что Шпигельман вызывает у меня большое любопытство. Играя вместе с ним, я старался его понять.
Сегодня, когда мне уже известно главное, необходимость держать в тайне встречи со Шпигельманом стала делом серьезным. Да и весь этот джазовый ансамбль был, в сущности, прикрытием, которое Шпигельман придумал, чтобы объяснить наши встречи.
Кто меня удивил, так это Левенталь, который тоже обрушился на джаз с пеной у рта. Он, пылкий сторонник всего нового, должен был понять, что джаз не загнивающая западная культура, а свежие ростки другой культуры. Марксизм может сбить с толку даже умных людей. Какая связь между джазом и установлением господства Америки над миром? Если бы я умел хорошо импровизировать, я бы не постеснялся вернуться в то кафе. Но голова моя полна европейской музыкой, и все мои импровизации крутятся вокруг тех музыкальных форм, к которым я привык. Чтобы стать хорошим джазистом, мне нужно было бы забыть почти все, что я помню. Правда, Шпигельман расточал мне комплименты, но они были направлены лишь к одной цели: завлечь меня в свои сети. Я не сержусь на Шпигельмана. Я барахтаюсь в его сетях с превеликим удовольствием.
Шпигельман — друг моего русского приятеля, оба они входили в группу строителей, кочевавших по разным поселениям, пока не обосновались в Тель-Авиве. Шпигельман низкорослый, с грубыми чертами лица, с маленькими обезьяньими глазками, острыми и глубоко посаженными. Как обезьяна, он впивается в тебя подозрительным, почти враждебным взглядом, словно опасаясь, что если отведет глаза, ты ему ни с того ни с сего дашь пинка. Какое-то время я ошибался, думая что они с русским принадлежат к одной компании. Поскольку тот говорил, а Шпигельман молчал, я полагал, что они согласны по всем пунктам, что и Шпигельман один из тех разочаровавшихся коммунистов, что желали тянуть веревку сразу в обе стороны, пока не обнаружили, как нелегко быть одновременно и коммунистом и сионистом.
Я обычно воздерживался от участия в политических разговорах. В местных делах я не разбираюсь, а по поводу режима в Германии не могу сказать ничего нового. Мой роман с пролетарскими идеями окончился еще в Германии. Кое-кто из друзей-коммунистов пытался вовлечь меня в ячейку деятелей искусств. Я искренне восхищался произведениями Брехта и Вейля, но оставался холоден, когда друзья пробовали приложить марксистские теории к музыке. Идеи эти были до того вульгарны, что я начал думать: а может, и в других сферах им нечего предложить, кроме сжатого кулака?
В Эрец-Исраэль я и подавно не старался с ними сблизиться. Обстановка здесь слишком сложная, и надо как следует разобраться, чтобы понять, что к чему. Фридману удалось заронить в мои мозги семена сионизма, и мне этого покуда хватит. Для меня стать сионистом — значит сделать поворот на сто восемьдесят градусов. Я не могу одновременно идти по разным направлениям. Принялся изучать эту область. Я, как и Фридман, считаю, что надо действовать, а не заниматься разговорами. Фридману также ясно, что именно надо делать: создавать поселение за поселением. Но сам-то он сидит в оркестре, играет в квартете и учит детей играть на скрипке. Всякий раз, как мы едем выступать в какое-нибудь сельскохозяйственное поселение, у него возникает чувство, что он изменил своему предназначению. Ему трудно утешиться второстепенной ролью, которую отвел нам председатель попечительского совета оркестра: сделать эту левантийскую страну частью Европы. Фридману хотелось бы активно участвовать в поселенчестве. Я на его месте не стал бы так много разглагольствовать о том, чего не намерен делать. Если я могу только играть на виолончели, сказал я себе, значит буду играть и помалкивать. Постараюсь играть как можно лучше: в оркестре, в квартете, на сольных выступлениях — повсюду, и не стану рядиться в сенаторскую тогу.
