Алексей Шельвах - Приключения англичанина
– Так обед потому что.
– Раствор я привез, – улыбается шофер. – Кручусь вокруг, знаю, что для кровельщиков, а где они, эти кровельщики?
– Ну и че орать? Давай вываливай. Вот сюда, поближе к подъемнику.
– Мне ж еще три ездки сделать надо, – уже оправдывается шофер. – А внеурочно я не нанимался.
– Вот и вываливай.
Шофер залезает в кабину. Кузов самосвала запрокидывается, и на землю, громко шурша, сползают жидкие серые полтора кубометра.
– Не нанимался он, – смеется Марина. – Деловой такой.
Грузовик разворачивается, выдавливает из лужи воду, вода встает на ребро, как огромная, в человеческий рост, серебряная монета. И снова тишина. Укатил грузовик в туманное розовое далеко.
– Эй! – кричу я, задрав голову. – Э-эй! Принимай раствор, бригада!
– Дава-ай! – доносится с крыши.
Берусь за лопату. Лепешки раствора шлепаются на дно ящика. Шлеп-шлеп, копок-шлепок. Тыща копков – тыща шлепков.
Марина нажимает кнопку электро-устройства: у-у-у, и ящик взлетает по вертикали…
Я сажусь на рулон рубероида, закуриваю.
– Че загрустил? – спрашивает Марина, придвигаясь ко мне. – Девушку, наверное, вспоминаешь, которая там, в Ленинграде, осталась?
– Да ну, была нужда, – отвечаю я.
– А почему ребята говорят, что ты англичанин? Я, конечно, не знаю, как выглядят англичане, но ты мне все равно нравишься. А еще ребята говорили, что ты пишешь стихи… Прочитай что-нибудь, а?
………………………………………….
………………………………………….
………………………………………….
– Атас, Леха, атас! – давно уже кричал с крыши Вовка Решетников, а мы и не слышали.
– Ага! – сказал подполковник. – И снова он, понимаешь, с девками. Вот не учится человек на собственных ошибках. Отойдите, барышня. Застегните ватник. Представляете, товарищ лейтенант…
Лейтенант Енко за его спиной уже показывал мне два растопыренных пальца, что означало отнюдь не «victory», а два наряда вне очереди.
– …иду я давеча по периметру Лабиринта, – продолжал подполковник, – и вдруг слышу крики. Гляжу – этот вот рядовой сталкивает с крыши повествование. Оно, естественно, упирается.
– Товарищ подполковник! – воскликнул лейтенант Енко. – Нерусский он, вот и не понимает по-человечески. Сказано ж ему было: не умеешь писать – не берись. Да при Сталине он на тюремных стенках экспериментировал бы с формами повествования, правильно я говорю, товарищ подполковник?
– Мы разговаривали на производственные темы! – крикнула издали Марина.
– Да-да, – сказал подполковник рассеянно, – на стенках. Мне передавали, заглохло, дескать, ваше произведенье-то?
– Условия не позволяют, – ответил я угрюмо.
– Мучители! – снова крикнула Марина. – Зоилы!
– Помолчите, образованная барышня, – строго сказал подполковник и неожиданно вздохнул: – М-да, условия. Я вот в юные годы тоже собирался написать повестушку. Даже и название придумал: «Зеркальные финики».
– Что? – спросил я. – Какие финики?
– Да зеркальные, какие же еще, – снова вздохнул подполковник. – Этакое, знаете ли, ниспровержение моральных устоев, такая, представьте, переоценка всех ценностей. Возрастное. Прошло.
– И что же, товарищ подполковник, – спросил лейтенант Енко, – война помешала осуществить замысел?
– Не война, – досадливо поморщился подполковник. – Я же говорю: возрастное. Прошло. – Он снял фуражку, вынул из кармана платок, протер блестящую красную лысину, снова надел фуражку и зашагал прочь, а лейтенант Енко, прежде чем последовать за ним, сказал недоумевающе:
– Когда же ты угомонишься? Мало нам других забот? Полк на последнем месте в социалистическом соревновании. Драки, самоволки. Чифирят через одного. А тут еще ты гадишь, англичанин хренов. И главное, зачем? Ну, никак я тебя не пойму. Ты бы хоть письмо Белинского к Гоголю прочитал, что ли?
Я глядел им вслед, как затравленный черный кот.
– Леха! – кричали с крыши. – Давай грузи!
* * *
Битумоварка напоминает паровоз – расположенный горизонтально стальной цилиндр диаметром что-то около двух метров, с вертикальной трубой для выброса дыма из топки.
Посредством стального клина и кувалды раскалываем хрупкий валун битума на куски. Укладываем их в котел.
В бак заливаем солярку. По шлангу солярка стекает в топку под котлом. Занялось пламя в топке, взвился из трубы черный дым, затряслась битумоварка, загудела…
От котла длинная тонкая труба протянута по диагонали на крышу Лабиринта. «Битум давай!» – доносится оттуда.
Ответственный за подачу битума жмет кнопку пуска – битум по трубе бежит наверх и льется там из краника в подставленную бадью.
– Хватит! Выключай! – возчик битума, широко расставив ноги (чтобы адская смола не капнула на сапог – после работы замучишься отскребывать), стаскивает бадью с помоста, ставит ее на тележку, подхватывает спаренные оглобельки, мчится с тележкой по крыше как угорелый.
Кровельщики, между тем, раскатывают рулоны рубероида, режут их на определенные куски, протирают тряпками, смоченными в бензине. При порывах ветра рулоны встают дыбом, как паруса.
Непосредственно клеют трое: один льет из бадьи битум, другой размазывает чернильно-синюю лужу специальной шваброй перед рулоном, третий – на коленях – накатывает рулон, прижимает его, разглаживает хлопками, как заяц-барабанщик.
Рулоны должны быть наклеены внахлест, строго параллельно друг другу.
Сентябрь. Дожди зарядили-зарябили. Погода не благоприятствует кровельным работам.
– Покамест дождь не кончится, клеить бесполезняк, – говорит Тима. – Мочалов приказал сдирать старый рубероид, чтобы мы не сидели без дела. Кидаем жребий, кто пойдет за лопатами.
В пилотку покидали медные пуговицы. Тима гвоздем проткнул запястье, кровью окропил роковую пуговицу.
Алфер встряхнул пилотку. Тима же и выхватил окровавленную!..
– Бля, – пробормотал Тима и ушел за лопатами.
Старый рубероид сдирают так: один кровельщик лопатой прорубает многослойный пласт. Другой всовывает в образовавшуюся прорезь черенок своей лопаты и, используя ее, как рычаг, приподнимает пласт. Шаг за шагом, метр за метром отдирают они от бетонных плит перекрытия длинное, как шоссе, полотнище с черно-блестящей, крошащейся, сыплющейся изнанкой.
Ой, да гори она огнем, эта кровля!.. Тем более, что Мочалов где-то пьет с вольнонаемными…
Отдавливая друг другу ноги, рыча, как псы над костью, разыгрываем шайбу. Со стуком и звоном скрещиваются лопаты над пустой консервной банкой.
– Атакует Голонка! – комментирует комментатор (Алфер). – Форвард-бомбардир чешской сборной!
Меня толкают в спину, я падаю на колени. На волосок от виска пролетает полукруглое лезвие лопаты.
Игра отбегает вдаль.
– Атакует канадский профессионал Бревер! – комментирует комментатор.
Гигантский Славка Черепанов рвется к воротам. Бурба всаживает древко швабры ему в живот, Славка складывается пополам, шайба отскакивает к Вовке Решетникову, он отпасовывает ее мне.
– Снова атакуют наши чехословацкие друзья! Ничего не скажешь, Голонка – большой зрелый мастер кровельного хоккея! – комментирует комментатор.
Под ноги мне кидается Геша, я успеваю перепрыгнуть через него, но теряю равновесие и впиливаюсь башкой в кирпичное основание вентиляционной трубы.
Бум-м-м!
Что это? Почему так темно? А потом вдруг – почему так светло?
И откуда здесь сосны?
Я озирался, пытаясь определить, куда, в какой период своей биографии попал.
Ну конечно, это было детство, даже младенчество, мы, вернее, мои родители тогда снимали дачу в Лемболово.
Я осторожно приблизился к веранде и взлетел по ступенькам. В стеклянном кувшине на столе – молоко, на фарфоровом блюдечке – фиолетовые ягоды малины. Я узнал скатерть, вышитую ирландским орнаментом (мама тогда еще верила в его охранительные свойства), пишущую машинку на табурете – «Табу! – говорил папа про машинку. – Не трогать!», рядом томик Шекспира в кожаном переплете…
Из глубины дома послышался мамин голос:
– Оливер, куда запропастился наш мальчик?
Отец отвечал рассеянно:
– Думаю, вертится возле этой… соседской… как бишь ее?
– Замолчи, Оливер! – воскликнула мама. – У тебя одно на уме!
