Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд
– Сейчас, – сварливо прорычал он.
Он неспешно доел суп, с кряхтеньем и порыгиванием встал и пошел с нами, светя фонариком в черноте своих руин, заставленных мебелью, ветхой, древней. Мы взяли кусок мяса в упаковке; вернее, он нам его выдал. Поднял с пола, стряхнул песок, понюхал, сказал «пойдет» и дал нам, как корм для собаки. Я стал выражать сомнение по поводу свежести куска мяса, за который Потапов с нас требовал пять крон.
– Со своих в два раза меньше. У меня арабы покупают за десять, – сказал он с вызовом.
– Дело не в деньгах или арабах, – сказал я. – Этим все равно что есть, лишь бы не свинину. Пусть хоть двадцать крон, но свежее. К тому же как можно с нас брать деньги, если мясо-то со свалки из контейнера, и мы это знаем! Мы же не арабы, которые думают, что ты его купил или украл. Они же не знают, откуда мясо-то. Но мы-то знаем! Мы тебя сами надоумили его брать со свалки! Мало ли что ты сам съездил!
Потапов не стал слушать, махнул рукой, сказал:
– А бензин-то я сам покупаю!
– Да причем тут бензин-то! – заорал я. – До контейнеров можно пешком дойти!
– Но я-то, – задыхаясь, завопил он, – я-то не пешком! Я на машине же мясо привез!
– Да хоть на вертолете! – не сдавался я.
Он повернулся со словами:
– Не хотите – не берите. Жрите бобы. Мне с вами некогда. У меня дел куча. Еще и конь не валялся…
Иван взял и сказал, что отдаст потом; я спросил было неловко насчет крыши, мол, помочь, может, чем? Михаил сказал, что все нормально и не такое бывало, что он справится сам, и спешно закрыл за собой дверь…
Один за другим исчезали из кемпа сербы; сперва они перестали пить и употреблять наркотики; все, кроме одного, Александра, которого увезли на амбуланции после очередной овердозы. И не возвернули. Говорили, мол, оставили в какой-то тюремной клинике для наркоманов. Потому что он исчерпал лимит терпения полиции, которая каждый раз не сажала его, а просто выписывала очередной штраф и напоминала, что он поставлен в очередь на отсидку за свои сто пятьдесят тысяч, и если он продолжает воровать, то он просто продлевает срок отсидки. И он продлевал, продлевал срок отсидки. Продолжая воровать и попадаться. Ему было все равно, сколько там ему набежит. Он знал, что чем больше будет срок, тем дольше он проживет в Дании. Пусть в тюрьме, но в Дании! И это было важно, очень важно, просто жизненно важно! Потому как, говорил он, «лучше сидеть в Дании, чем в Сараево; там тюрьма такая, что еботе пичку матерь!»
– Да, – говорил я. – Это точно. Чем дольше он просидит в датской тюрьме, тем он вообще проживет дольше. Потому как не так много колоться будет… а может, и вообще слезет…
– С его-то стажем – навряд ли, – чесал бороду Михаил.
– Не слезет, н-н-н-нет, не слезет, – говорил Иван. – Этот до конца будет ширяться, пока не отъедет… Факт!
Горану дали комнату в какой-то общаге, ничуть не лучше кемпа. Там он был как на родине! Вся общага была набита ему подобными цыганами из Боснии и Румынии! Они вместе пили, пели и пыряли ножами друг друга почем зря! Он тоже ждал очереди, когда в тюрьме найдется место для него! О, как он ждал! Он ждал этого, как иной моряк – возвращения на сушу, как нормальный человек ждет отпуска.
– Ох и отосплюсь! – говорил он. – Наконец-то работать не надо будет!
Прочие сербы сперва планировали, куда бы поехать, куда бы рвануть; начали собирать деньги. Потом не сошлись во мнениях по поводу Голландии, куда три любителя тяжелого рока собирались. Два других, постарше и поумнее, собирались в Швейцарию. Они долго совещались, несколько дней лаяли на кухне, коптили потолок, переругались вконец, в итоге одни ушли в Голландию, другие – в Швейцарию… Но последних видели в Эльсиноре садящимися на паром, идущий в Швецию! Я не знал даже, как это понять; то ли у них с географией неважно было настолько, то ли они просто шифровались от всех остальных.
Весь январь и февраль Михаил рисовал большую, очень большую и очень сложную картину. Делал он ее по заказу Свеноо. Он был любителем хард-рока и быстрой езды на мотоциклах. На этом они с Михаилом и сошлись. Свеноо не скрывал своего темного, но не запятнанного тюрьмой прошлого, как не мог скрыть своих татуировок. Свеноо занимался подростками и тем, что возил беженцев по достопримечательностям Дании. Иногда он возил людей на озеро, где те ловили рыбу, закормленную до того, что рыбы не брали больших, ненормально больших червей, которые продавались прямо на месте у озера. Такие места звались «пут-н-тэйк»[61], но рыба, невзирая на обещанный в названии клев, не бралась; она плавала возле крючков и виляла хвостом, большая, жирная, ненормально большая и ненормально жирная форель.
На картине, которую заказал Свеноо из каких-то благотворительных соображений, он должен быть изображен сидящим на своем мотоцикле. Это был чоппер. Сидеть он должен в своей кожаной куртке с заклепками и непонятного цвета платке, с трубкой в зубах. Михаил попросил Ханумана сделать фотографию, затем Хануман в компьютерной комнате отсканировал фотку и поместил Свеноо на мотоцикле в американскую пустыню подле каньона. Свеноо пришел в восторг. Михаил сказал, чтоб Свеноо сам выбрал величину холста. Это был хитрый ход. Потому что таким образом он как бы вынуждал того купить холст. А холсты стоили дорого. Свеноо не пожадничал, купил побольше. Михаил, когда увидел размеры заказа, почесал репу и сказал: «М-да-а-а». И вот он рисовал эту картину. Он сделал решетку, расчертил фотографию, стал рисовать по клеточкам, как какой-то пазл. Работа продвигалась туго. Потапов не торопился предъявить свой убогий шедевр заказчику; он писал медленно, чтобы отодвинуть в необозримое будущее момент собственного разоблачения. И когда пришел этот момент, Свеноо так устал ждать, что был рад просто любой мазне. Но картина получилась, и довольно неплохо. Лучше всего вышла пустыня; впечатлял бархан и утес; недурно вышел мотоцикл. Самого Свеноо узнать было невозможно, – он был в шлеме. Это было находчивым решением проблемы. Я видел и более убогие вещи в квартирах датчан, когда чистил с дядей их унитазы. Свеноо был настолько неразборчив в этом деле, что ему было вообще все равно, что у него висит на стене. Он и забыл, что на фотографии он был без шлема. Но это уже не имело никакого значения! Теперь он мог приглашать к себе своих собутыльников и говорить, показывая на картину, что это нарисовал один русский, с которым он колесил по пустыням Америки, это было в Небраске.
Пока Михаил рисовал, он курил гашиш и рассказывал всякие истории. Гашиш он не только курил, но и потихоньку продавал; у него появились постоянные клиенты, в частности, несколько курдов, которые курили тайком от прочих мусульман, а также иранец Мэтью, которого мы прозвали Холмсом.
Мэтью не вынимал трубку изо рта, он даже ел с нею! А ел он всякую дрянь, так называемую лэйзи фуд[62], потому что готовить не умел вообще. Варил спагетти и потом спрашивал, почему они так все слиплись? Он всегда говорил, что все им приготовленное на вкус настоящее дерьмо, просто дерьмо! Поэтому он ел сандвичи и прочие бутерброды. Он выходил на кухню с множеством пакетиков в руках, раскладывал уже нарезанный хлеб в шеренгу вдоль двух столов, отодвигая прочих в сторону, затем клал на каждый хлебец продающийся нарезанным сыр, потом клал, так же ходя от бутерброда к бутерброду, кусочки колбаски, потом посыпал специями и накрывал сверху другим куском хлеба; потом долго ел свои бутерброды, очень долго, так же продвигаясь от одного к другому, иногда даже пересаживаясь. Потом он нашел выход из положения: стал варить моментальные супы, дешевую китайскую вермишель. Но даже тогда не мог дождаться, когда та будет готова, и она похрустывала у него во рту. Сумасшедший иранец доводил своим странным, более чем странным поведением всех, кто с ним проживал, все от него бежали, в том числе и Иван. Но никто не раскрывал каких-либо конкретных деталей, ставших причиной невозможности совместного проживания с Мэтью, никто не упоминал ничего определенного, кроме запаха, который источал иранец. Он никогда не мылся и покупал огромное количество одежды в секонд-хенде, которую не стирал, а так прямо и надевал, сразу выходя в купленной одежде из магазина; он распространял этот специфический запах залежавшейся одежды. Еще все говорили, что он сумасшедший! Просто псих; говорили, что он много дрочит. Что пристает с идиотскими вопросами и орет во сне!
Он был очень азартен; любил карты. Однажды он проигрался, в дым! Он проиграл все свои деньги Аршаку. Армянин умело развел иранца на все его покет-мани. Он знал, что иранец любит играть, он с ним поигрывал на мелочь, дурачил его, строя из себя молодого простачка. А в вечер получки выудил все его деньги. Мэтью остался без еды. Никто его на хвост не взял, потому что все его ненавидели, никто его не кормил. Он стал красть еду в общих холодильниках. Его в первую же ночь поймали и поколотили легонько. Он стал голодать. На пятые сутки он пришел в офис к стаффам и упал, изобразив голодный обморок; стал ползать по полу и просить денег на еду или хотя бы фуд-пакет. Над ним сжалился только Свеноо. Он взял его на озеро и заставил ловить рыбу. Но тот не мог даже червя насадить на крючок и ничего не поймал. Тогда Свеноо отдал ему весь свой улов и накупил вермишели. Мэтью продал всю рыбу и потащился играть с Аршаком, снова все проиграл и зарекся играть с тех пор.
