Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2004
Сухое биение
О стихах Ларисы Миллер
Цивунин Владимир Иванович — поэт, критик. Родился в 1959 году в Сыктывкаре. Автор двух книг лирических стихов. Выступал со статьями и рецензиями в «Новом мире», «Знамени», журнале «Арион», «Литературной России» и других изданиях.
Анжамбеманы нарушают стиховую интонацию, принуждая делать паузу или как-то насильно проглатывать ее как раз в той части смысловой фразы, где это делать совсем не хочется. Служат они чаще лишь тому, чтобы облегчить автору укладывание слов в строку. Я не люблю анжамбеманов (да и слово-то какое, ужас).
Длинная многосложная строка размывает внимание читателя, уводит его то в одну, то в другую сторону, мешая концентрироваться, следить за мыслью автора. Я не люблю стихотворений, идущих слишком широкой лентой.
Приблизительная, неточная рифма, упрощая поиск единственно необходимого слова, тоже облегчает работу стихотворца. Зато влияет на гармоничность восприятия стихов читателем. Тут, впрочем, зависит не только от слуха, но и от вкуса. Я не люблю неточных рифм (зато не испытываю и жгучей потребности в непременно свежих, не успевших стать затасканными).
Ничего такого нет в стихах Ларисы Миллер. Они отточенны и с этой стороны, на мой вкус, безупречны. Первое же, что когда-то привлекло меня к имени поэтессы, — компактность, поразительная законченность ее стихотворных миниатюр. Более того, они пронзительны — щемящей трагичностью человеческого бытия. Такая поэзия не может не зацепить, поскольку одно из самых человечных свойств — не только гордость, но и жалость к себе, «венцу творения», вынужденному — хотя бы как биологическому телу — прозябать и в конце — кануть, исчезнуть.
Стихи Миллер — об этом. Замечательные по-своему…
Смертных можно ли стращать?
Их бы холить и прощать,
Потому что время мчится
И придется разлучиться.
И тоски не избежать.
Смертных можно ль обижать,
Изводить сердечной мукой
Перед вечною разлукой?
Или:
Не бывает горше мифа,
Чем про бедного Сизифа.
Все мы летом и зимой
Катим в гору камень свой.
Не бывает хуже пытки,
Чем никчемные попытки,
Зряшный опыт болевой,
Труд с отдачей нулевой.
С этим — кто не согласится? Да, бесконечно жаль человека. Любого. И да, это чувство очень острó. Но, продолжая знакомство со стихами Л. Миллер, невольно смутишься новым открытием.
Одежды искушенного мудреца могут обратиться скафандром Агасфера, делая простое прикосновение к живой, не опосредованной словом жизни — невозможным. Так и поэт может оказаться в плену у своего мастерства.
Но… так ли совершенно это мастерство, чтобы доверяться ему безоговорочно? Да и так ли уж «загадочен» порядок «счастливых слов»?..
Боже мой, какое счастье!
Все без моего участья —
Ливень, ветер, и трава,
И счастливые слова,
Что в загадочном порядке
Появляются в тетрадке.
Милые стихи — по-детски открытые, действительно вроде бы счастливые. Но и по-детски же продекламированные.
Вот сказалось у меня: «по-детски» — и перебросило мостик к другой мысли, к другим даже заботам. Одна забота — такая: сын мой шестилетний — стихов не любит. Ни с Пушкиным, ни с Рубцовым к нему и не подступись. Единственное исключение — Николай Тряпкин. Тут мы оба с удовольствием, наперебой с ним наизусть читаем:
Хорошо тому живется,
Кто с молочницей живет…
Он молочницу целует
И сметанкою торгует.
И не ездит на курорты:
Молочко парное пьет!
Хуже всех тому живется,
Кто не пляшет, не поет…
Он молочницы не знает,
Только «Фауста» читает,
Разъезжает по курортам
И ругается с женой.
Почему эти стихи мальчишке нравятся? А очень уж напоминают веселые детские считалки. Тем более, что таковы они и по настроению, «слог смыслу соответствует» (Слуцкий). А вот стихи Ларисы Миллер я сыну предлагать не стану. Опасаюсь: вдруг они ему… тоже понравятся. И начнет он бездумно отщелкивать, подскакивая на одной ножке при каждой стопе:
Жизнь идет, и лето длится…
Может, надо помолиться,
Попросить: «Великий Боже,
Сделай так, чтоб завтра тоже
Зеленела в поле травка,
В гуще сада пела славка,
На окне на тонкой леске
Колыхались занавески».
А мне очень не хочется, чтобы он здесь бездумно декламировал. Но читать это иначе — вряд ли получится. Увы, стихи Миллер в большинстве своем — поразительный пример того, насколько интонация может «не помнить» о настроении (или настрое?).
Миллер, впрочем, пишет не для детей. И не для юношества. Для людей, уже отягощенных каким-никаким опытом. Делясь, так сказать, опытом своим. Но вот личного-то опыта, глубоко частного, в ее стихах и не много. Что же в них? Почти никогда — переживание, почти всегда — лишь констатация его. Даже не свидетельство, именно — констатация.
Действительные же удачи начинают видеться скорее как отрадные исключения из некоего авторского правила. То они проявляются в виде чего-то настолько зыбкого, до чего умная философия снизойти не успевает:
Зеленое касается
Зеленого так нежно,
Как будто опасается
Всего, что неизбежно.
То в них отход от умозрительности в нечто, не испытанное как факт биографии, но зато отчетливо пережитое в собственной душе.
Я знаю тихий небосклон.
Войны не знаю. Так откуда
Вдруг чудится — еще секунда,
И твой отходит эшелон?!
И я на мирном полустанке,
Замолкнув, как перед концом,
Ловлю тесьму твоей ушанки,
Оборотясь к тебе лицом.
Зато и миг пойман, и переживание остается наивным и непосредственным. Это и удерживает. А вот «общефилософские» сентенции перестают трогать.
Трудно писать о поэтессе, к которой относишься с давней симпатией, и при этом не больно-то лестно отзываться о ее стихах. И это — после стольких лет честного стихописательства. Если бы кто раньше, если бы кто упредил эти мои инквизиторские заметки… Ведь были же у поэтессы учителя. И какие! Что ж они-то? Спросить бы…
Искать этих учителей долго не надо. Их имена часто появляются во многих эссеистических заметках Ларисы Миллер. Из поэтов — их двое. Один заочный — Георгий Иванов, другой, Арсений Тарковский, был многолетним непосредственным собеседником. Собственно, отсюда и весь мой давний интерес к творчеству Ларисы Миллер: два самых дорогих поэта ХХ века у нас — общие. Так что ваш покорный слуга тоже рад был бы оказаться их учеником. Но получилось — с ученичеством — лишь ровно наполовину.
Литература может явить нам много учеников, продолжателей, подражателей, эпигонов, например, Велимира Хлебникова, или раннего Пастернака, или Георгия Иванова, или Даниила Хармса, или Николая Клюева, или Владимира Маяковского, или Марины Цветаевой, или Николая Рубцова, или Иосифа Бродского, или Владимира Бурича, или Юрия Кузнецова, или Ларисы Миллер. Но я не могу представить себе учеников, продолжателей, подражателей, эпигонов, например, Владислава Ходасевича, или позднего Пастернака, или Арсения Тарковского.
Дело не в поэтическом уровне этих разных групп. И чьи-то стихи даже вполне могут напомнить своих «предшественников» во второй группе. Вот только о «влиянии» говорить в ней не приходится. Природа встречающегося иногда сходства здесь другая, не переимчивая. Очевидно, она где-то глубоко в личности самих авторов и только им самим, но не кому-то другому, и может что-то надиктовывать.
Зато внешняя «рекомендация» свой след вполне может оставить. Например, такая — Тарковского: «Сила стихотворения Л. Миллер не только в способности к обогащению слова, но и в том, что эта сила служит выражению одной мысли, одного суждения от первой до последней строки, — кажется, это основной секрет ее убедительности… (курсив мой. — В. Ц.)». Насчет «обогащения слова» — не уверен, зато вторая часть суждения — бесспорна. И очевидно, что вольно или невольно, но активно взята поэтессой почти как метод. И в этом смысле Миллер можно считать достойным антиподом, например, Бродскому.
Однако если от общения с Тарковским «практической», чисто стиховой пользы можно сохранить не много, то «школу» Г. Иванова отрицать вряд ли кто возьмется. Но всем ли удается вынести из нее самое ценное? Увы…
«Интонация Г. Иванова бесконечно меняется», — пишет о нем Миллер. Очень верно подмечено. Интонация Иванова только кажется почти одинаковой в большинстве его стихотворений. Но вот в этом-то, в данном случае драгоценном, «почти» — и все дело. (Совсем как у самого поэта: «И не страшны мне ночные часы. Или почти не страшны».) Именно это «почти» и таит в себе бесконечное разнообразие интонации. Словно мы открываем все новые и новые оттенки, бесконечно приближаясь к спектральной линии человеческих эмоций, переживаний, ощущений. В отличие от дискретного просто разнообразия (присущего, например, Бродскому), требующего специальных стилистических и технических ухищрений.
