Виктор Пронин - Особые условия
— А что трубопровод? — спросил Мезенов.
— Что касается самого трубопровода, то... Это было невеселое зрелище, — проговорил Панюшкин упавшим голосом. — И состояние у нас тогда было соответствующее, — он грустно улыбнулся. — Водолазное обследование показало, что трубопровод на протяжении двух километров смещен и засыпан донным грунтом. То есть во время урагана была поднята вся масса Пролива, вся толща воды пришла в движение. Там что угодно перемелет. Нам немного повезло — излом трубопровода оказался закрытым, и вода, грязь, грунт в трубу не поступили. Но вырытая на дне траншея оказалась замытой, а подготовленные к укладке секции труб общей длиной около полутора километров... Конечно, их смыло... Такие дела. Что еще добавить... Два катера сами выбросились на берег. Думаю, что капитаны поступили правильно. Это был единственный шанс спастись. Наши действия после урагана. Этот вопрос все равно у вас возникнет, а потому отвечу на него сразу. Поскольку приближался ледостав, мы решили прежде всего снять с Пролива все оставшиеся плавсредства и подготовить их к зимнему отстою. Кроме того, предстояло убрать тросы, чтобы использовать их зимой, постараться достать со дна якоря. Предстояло демонтировать и снять на берег тяговую лебедку, разрезать на секции и извлечь на берег весь смещенный участок трубопровода длинной около двух километров... Все это было сделано. Больше всего беспокоила нас баржа с лебедкой. Без нее все могли разъезжаться по домам до весны. Но мы сумели подогнать баржу к берегу и снять лебедку. Жмакин умудрился. Ему все наши поклоны земные.
— Да ну, какие поклоны, — смутился Жмакин. — Сняли и сняли.
— Я уже спрашивал у него про лебедку, — сказал Ливнев. — К исходу второго часа он мне признался, что такие вещи можно делать только раз в жизни. Так что, когда ордена делить будете, не забудьте, кто баржу пригнал, кто лебедку с нее снял, зимние работы обеспечил.
— Да ну, ордена, — Жмакин махнул рукой и отвернулся. В растерянности он взял у Званцева шапку, зачем-то надел ее, потом спохватился, снова снял.
— Ладно тебе, — покровительственно сказал главный инженер. — Хватит суетиться-то... До ордена еще далеко. Тут, брат, на рабочем месте усидеть бы...
— Усидишь, — тихо, как бы про себя, сказал Чернухо.
А Панюшкин вновь увидел мутные осенние волны, накатывающиеся на песок с бессильной, остывающей злобой. От того рабочего беспорядка, который совсем недавно царил здесь, не осталось и следа. Весь берег был усеян каким-то тряпьем, обломанными ветвями деревьев, кусками жести. Даже пена от волн, остающаяся на песке, была насыщена мелкой щепой. Рядом с маяком на берегу выброшенный волнами лежал катамаран. Развороченная дыра в днище была похожа на рану. Когда волна откатывалась, из дыры хлестала вода. Днище катамарана было черным, ободранным, все во вмятинах и шрамах. Казалось, что это живое существо, и смерть обнажила то, что оно так долго скрывало, чего стыдилось. Панюшкин медленно пошел вдоль берега. Глаза его были пусты и спокойны. Уж теперь-то беспокоиться не о чем, ураган продиктовал свои условия, свои сроки.
Лавина, на тебя несется лавина, подумал тогда Панюшкин. Приказ из Министерства, чье-то по-хамски брошенное слово, болезнь — все это сливается в один поток, он набирает силу, несется на тебя все быстрее, мощнее, обрастая новыми неприятностями, неудачами, срывами.
И вот ты уже повергнут, распластан, вдавлен в землю, ты уже не в силах сделать ни одного движения, только чувствуешь, что тяжесть давит все сильнее, а гора над тобой растет. И вот тогда-то ты начинаешь сомневаться — а не слишком ли много взял на себя? Возможно, десять, двадцать лет назад ты смог бы удержать такую лавину, устоял бы, как это и бывало не раз, но сейчас. Конечно, к возрасту можно относиться, как к запасному выходу, который позволит всегда улизнуть в последнюю минуту. Но как быть, если ты собственными руками заколотил этот выход, если ты и себе, и другим даже думать о нем запретил?
Да, сегодня ты много чего наговорил, но вряд ли сказал этим людям что-то такое, чего бы они не знали. Если сейчас эти люди поймут тебя и посочувствуют, то они и на минуту не задумаются, когда придет время выносить решение. Оно будет жестким и целесообразным, потому что таковы законы. И эти люди будут правы, потому что ты сам, Коля, принял законы игры, ты сам еще много лет назад принял особые условия жизни, работы, борьбы.
И все эти годы жил по этим законам, не давая себе передышки, не выпрашивая поблажки. За это время в стране выросла, состарилась и ушла целая армия строителей, для которых не существовало оправдывающих обстоятельств. Только готовый объект, законченный и сданный, может оправдать тебя, списать проволочки, нерешительность, колебания, за которыми, может быть, стоят самые чистые человеческие чувства — порядочность, сочувствие, понимание чужих болей, трудностей.
Ураган...
Он утихает. Он закончился для этих берегов, для Пролива, но он продолжается для тебя, Коля. И все еще гудят над тобой опустошающие порывы ветра, сыплются на голову запросы, приказы, выговоры и прочая, и прочая, и прочая. Ураган вырвал почти все деревья на берегу, снес с лица земли половину Поселка, может быть, он и тебя вырвал вместе с корнями, может быть, ты давно уже несешься по ветру вместе с листьями, щепой, шелухой, и кто знает — не лежит ли где-то, на чьем-то полированном столе приказ о твоем увольнении, не занесено ли уже над ним, над этим приказом, чье-то золотое перо?
Ну что ж, к этому можно отнестись спокойно и мужественно, как и подобает покорителям северных широт, но у тебя нет времени, у тебя, Коля, совсем нет времени!
Когда вся жизнь была наполнена настоящей работой, а не службой с девяти до шести, работой без счета часов, дней, лет, тогда и к старости может утешить только одно — отлично выполненная работа. И так ли уж важно будет тогда, в каких условиях она выполнялась! Тогда ты останешься один на один с результатом, итогом, а все остальное, как говорят ученые люди, привходящие факторы. Они не в счет. Только результат будет иметь тогда значение.
В этот момент дверь распахнулась, и все увидели на пороге пограничника. Конечно, командир, взглянув в эту минуту на своего подчиненного, увидел бы много нарушений дисциплинарного устава. К примеру, полушубок парня был распахнут, шапка съехала на затылок, да и автомат болтался на ремне у самого пола. А что касается слов, которые пограничник произносил, то их тоже никак нельзя было назвать четким докладом.
— Ничего не пойму, что он там вякает, — сказал Чернухо.
— Он хочет сказать что-то, по всей видимости, важное, — произнес Тюляфтин и оглянулся на всех, приглашая присоединиться к его замечанию, к его улыбке.
— В чем дело, Саша? — серьезно спросил Панюшкин.
— Пролив, — выдавил, наконец, из себя пограничник, обессиленно прислонившись к косяку двери. — Пролив... Николай Петрович, того... Я только что оттуда... Порядок...
— Что Пролив?! — Панюшкин выскочил из-за стола, подбежал к парню, схватил его за отвороты полушубка. — Что Пролив? Ну говори же, мы слушаем тебя!
— Затянуло... Затянуло, Николай Петрович... Шугой затянуло... Сам видел... С севера нагнало...
Не говоря больше ни слова, Панюшкин бросился к вешалке, не глядя, натянул шапку, обмотал шею тощим шарфом, схватил куртку, но все никак не мог надеть ее, пока не помог Званцев. Не оборачиваясь, Панюшкин всем телом ткнулся в дверь, распахнул ее и побежал, побежал по коридору, по прихожей. Ничего не понимающие члены Комиссии увидели, как фигура начальника строительства с развевающимися полами куртки мелькнула мимо окна, скользнув тенью по их лицам, и скрылась за углом. И надо же, эта мимолетная тень изменила выражения их лиц, теперь на них не было благодушия, усталой значительности — тень Панюшкина преобразила их, оставив на лицах выражение недоумения и тревоги. Еще не поняв, в чем дело, не успев обменяться ни единым словом, все почему-то встали, начали одеваться, Чернухо, подойдя к окошку, долго и пристально смотрел на Пролив, на удаляющуюся фигуру Панюшкина.
— Кажется, я начинаю понимать, в чем дело, — сказал он. — Но каков Николаша, а!
— Судя по предварительным, еще не подтвержденным данным, — раздельно произнес Званцев, — Пролив затянуло шугой. Это значит, что через несколько дней мы можем начать работы по протаскиванию трубопровода.
— Затянуло, ребята, — блаженно улыбаясь, сказал пограничник. — Сам видел... Затянуло.
— Куда же вы? — Тюляфтин растерянно оглядывался по сторонам, видя, что все столпились у вешалки, расхватывая шубы, куртки, пальто. — Ведь мы не закончили разговор... Какая-то странная поспешность... Занятно! В конце концов. Пролив замерзнет и без нашей помощи, не правда ли? Ведь мы не сможем ему ни помещать, ни помочь, разве нет?
Чернухо яростно глянул на Тюляфтина, но ничего не сказал. Остальные его попросту не слышали. Только Опульский счел необходимым ответить Тюляфтину. Он задержался у двери и сказал прерывающимся голосом:
