Хуан Гойтисоло - Особые приметы
— Нет, ты послушай: «Когда появился второй бык, Луис Мигель показал себя настоящим артистом…»
— Видно, подкупил этого писаку.
— «…Четыре или пять раз он блестяще пропустил быка у самой груди, выполнив несколько поистине феноменальных пасов правой…»
— Эти журналисты за двадцать дуро родную мать продадут.
— «…Потом он с львиной отвагой вонзил шпагу в холку быка и еще раз подтвердил свою славу великого матадора…»
— А я тебе говорю, что настоящий тореро, как Ордоньес, доказывает это на арене в Маэстрансе или Вентасе.
— Послушай еще: «Публика вскочила на ноги, приветствуя великолепную работу нашего тореро номер один, — люди охрипли от крика и отбили себе ладони. Песок арены навсегда впитал в себя память о блистательных верониках».
— Все это говорит только о том, — сказал Высокий, — что автора хорошо подмазали. Когда я видел Луиса Мигеля в Севилье, дело кончилось скандалом, а на другой день газеты все свалили на быков.
Усатый бросил газеты на пол и пустил к потолку колечко дыма.
— Херес что надо…
— Это Родригес вчера купил. Если бы мы вовремя не спохватились, он бы один выдул все. — Высокий смаковал содержимое стакана. — Так вот: Луис Мигель хорош для кино. Настоящий тореро — это совсем другое.
— А сколько раз ты его видел?
— Один раз. Но уверяю тебя, с меня достаточно.
— Чтобы оценить настоящего артиста, нужно увидеть его за хорошей работой, когда он в ударе.
— Первоклассного тореро сразу видно, стоит ему появиться на арене. Луис Мигель не такой и таким никогда не будет.
— Я видел твоего Ордоньеса на последней фиесте, и он мне не понравился.
— Настоящий тореро начинает с нуля и достигает вершин благодаря таланту. — Высокий заговорил громче. — Вспомни Манолете. Он начал, как говорится, без штанов, а когда погиб, зарабатывал миллионы.
— Вот будет коррида с Луисом Мигелем и Ордоньесом, тогда и посмотрим, кто лучше.
Усатый бросил взгляд на сигару и неожиданно повернулся на стуле в другую сторону.
— Эй, малый! — Он обращался к нему. — Ты любишь бой быков?
— Я?
— Ты, конечно… Кто же еще?
— Не знаю. — Энрике говорил с трудом. По мере того как он приходил в себя, боль в боку становилась все нестерпимей.
— Ну, парень! Ты что, ни разу не был на корриде?.. Папа с мамой тебя никогда не водили в «Монументаль»?
— Нет.
— Вот это да! Куда же они, черт подери, ходили развлекаться? — Усатый внимательно разглядывал его. — Но в кино-то, надеюсь, ты видел Ордоньеса и Луиса Мигеля… В кинохронике хотя бы…
— В кино — да.
— Ага, все-таки видел!.. Я так и знал, что ты мне голову морочишь! Ты, наверное, видел корриду в «Нодо», правильно я говорю?
— Да.
— Ну вот, что и требовалось доказать. И кто же тебе больше нравится: Ордоньес или Луис Мигель?
— Не знаю… Собственно говоря…
— Э-э, не темни. За билеты в кино платил? Да или нет?
— Да.
— Небось развалился в кресле и смотрел, так?
— Да.
— То-то и оно! А тут застеснялся. Смотреть корриду — не преступление. Мы вот с товарищем это дело любим. Точно?
— Спрашиваешь! — отозвался Высокий.
— Мы оба любители корриды, и нам интересно знать твое мнение. — Темные глаза Усатого смотрели на него в упор. — Он болеет за Ордоньеса, я — за Луиса Мигеля. Мы уже не первый год спорим на этот счет и никак не договоримся.
Высокий встал и лениво потянулся. Свет лампы отбросил на стену его укороченную тень.
— Ну, — произнес он. — Так кто же из двух тебе больше нравится?
— Не знаю, — ответил Энрике. — Не помню.
— Неправда. Ты припомни. — Усатый словно увещевал его. — В кино-то ведь ты ходил? Сидел себе в кресле и смотрел на обоих, мог сравнить… Ну, пошевели-ка мозгами.
— Не знаю.
— Знаешь. Ты, видно, парень робкий и стесняешься сказать… Ну же, будь умницей. Подумай!
— Ордоньес или Луис Мигель? — настаивал Высокий.
— Думай, думай. — Усатый присел около него на корточки. Он чуть не умолял: — Скажи мне тихонечко, на ухо.
Наступила короткая пауза. Потом ему показалось, что он проваливается в колодец, из глаз у него посыпались искры.
— Ну, видишь? — Усатый ласково потрепал его по плечу. — Я так и знал, что ты не будешь нас обманывать. — Он повернулся к Высокому и ткнул пальцем в сторону Энрике. — Слышишь! Он говорит, что ему нравится Ордоньес.
— Это точно? — спросил Высокий.
— Да, — выдавил Энрике.
— Хорошо, малый. Тогда мы его тебе сейчас представим.
И Энрике услышал, как кто-то протопал к двери в коридор, в скважине повернулся ключ. Высокий исчез и через несколько минут появился еще с двумя людьми. Энрике с усилием повернул голову. Наручники врезались ему в запястья, и руки, лиловые и распухшие, кровоточили.
Высокий смотрел на него молча, рядом с ним стояли два дюжих типа в тренировочных костюмах. У левого через руку было переброшено мокрое полотенце, словно салфетка у официанта.
— Ты заявил, что обожаешь его? — Усатый кивнул в сторону левого. — Вот он, пожалуйста. Сейчас он тобой займется… Мы его между собой зовем Ордоньесом… А этот, что рядом с ним, — этот как раз тот, что тебе не нравится… Его мы зовем Луисом Мигелем.
Первой мыслью, которая непременно приходила в голову почти всем испанцам, еще не успевшим отряхнуть с ботинок пыль родного Полуострова, еще полным иллюзий и проектов, была мысль о необходимости создания Национального объединения интеллигентов в изгнании. И первым этапом к достижению этой желанной, но отдаленной цели должен был стать журнал, где бы могли выражать свои взгляды и вести диалог представители всех политических течений, равно как и художественная интеллигенция. После приезда в Париж Альваро побывал больше, чем на десятке предварительных заседаний, где долгими вечерами шли споры о названии, формате, составе редакционного совета, бюджете и авторах будущего издания. Он потерял многих друзей, без конца редактируя черновики и передовые статьи, постепенно скоплявшиеся в ящике его стола вперемежку с письмами родственников, газетными вырезками и бесполезными сценариями так и не появившихся на свет кинофильмов. Художники, известные лишь тем, что были родственниками Тапиеса, нудные профессора с академическим, безликим стилем, музыканты, заявившие о своем героическом решении не писать ни единой ноты, пока не падет нынешний режим в Испании, — причудливое сообщество ископаемых, забронированных в свои догмы, как средневековые рыцари в свои кованые блестящие доспехи, — все они стекались в кафе мадам Берже, чтобы спорить, обсуждать, стирать в порошок, изрекать яростные анафемы и сочинять гневные письма протеста.
Первый номер угасшего, но неизменно возрождаемого журнала, как правило, должен был содержать анализ катастрофического положения Испании и соответствующие прогнозы и прорицания, затем какое-нибудь тяжеловесное эссе в защиту реализма, «Круглый стол» (к тому же свинцово-неподвижный), посвященный проблеме «завербованности» писателя, небольшую антологию «сердитой» поэзии, и все это, с оснасткою из более или менее громких подписей, осело (по чистому недосмотру) в папке у Альваро.
Сорвана дверь. Выбиты стекла.
В доме пустынно.
Видишь, Мигель, наша отчизна
стонет в трясине.
Брат мой, услышь голос собрата:
горько я стражду.
Плачу я с ней, с родиной бедной,
с родиной страшной.
Видишь, Мигель: скорчилось солнце
под сапогами.
Тополь зачах. Сделались души
тверже, чем камень.
Молча бреду. Утро в отчизну
входит, хромая.
Где ты, Мигель? Смертная мука
сердце сжимает.
Гулко шаги ранят безмолвье.
Площадь пустынна.
Крик паровоза — будто далекий
вопль из трясины.
Сгинет совсем наша отчизна,
родина нищих —
может, тогда наши могилы
родину сыщут[74].
Но время шло, а все эти пылкие проекты оставались на бумаге. Люди вновь выступавшие с идеей создания журнала и подбиравшие будущих сотрудников, с горячностью работали дни и ночи, отдавая все свободные часы бесполезным визитам в издательства и тщетно взывая о материальной поддержке. Мало-помалу дело заходило в тупик, назначенные встречи начинали откладываться по никому не известным причинам, в действие вступали скука, нетерпимость, усталость. Организаторы окончательно забывали о своих обязанностях и переписке, а заседания переносились на неопределенный срок. Затем наступал промежуточный период, когда как-то само собой будущие редакторы старались по мере возможности избегать встреч, несколько стыдясь своей неудачливости и опасаясь упреков, которые заставили бы их оправдываться. И наконец, последняя фаза, — к этому моменту уже много воды утекло под парижскими мостами, — инициаторы опять начинали непринужденно приветствовать друг друга, ни словом не упоминая о журнале и ничуть не удивляясь, что никто не заговаривает на эту тему, как если бы никакого проекта никогда и не существовало. Они просто бывали рады увидеться снова, снова поспорить о возвышенном и повседневном, втайне чувствуя себя коллегами по неудавшемуся, но великому начинанию, о котором все молчаливо обязались не говорить.
