Сергей Антонов - Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове
Лариса заметно побледнела, когда развязывала узелок. В тряпице лежал маленький треугольный пакетик из прозрачной бумаги.
— Куда сыпать — в чай, что ли?
— Куда ни засыплешь, милая, все беда. Хоть в чай, хоть в молоко… Ох, видно, не дело ты задумала, касатка, не дело…
Лариса посмотрела на Алевтину Васильевну, сомкнув губы.
— Я до последней точки дошла, — сказала она со странным спокойствием, — Понимаешь ты меня? До последнего края. Позвала ее?
— Ой, батюшки, грех-то какой!..
— Позвала?
— Как не позвать? Все сделала, как ты наказывала. Подхожу сейчас к ней — она на тебя обижается: «Никакого, говорит, сладу с Ларисой… Какие коровы ее, какие Дарьи Семеновны, — все перепуталось». «А ты, говорю, ступай проведай ее, побеседуй добром. Она, говорю, сама с тобой помириться хочет, только совестно ей на людях. Зашла бы, говорю, к ней»… Тонька прямо загорелась вся. «Ладно, говорит, через часок обязательно забегу»… Видишь, все тебе исполнила. Другая бы разве пошла? А я в худых валенках этакую даль бегала.
Лариса достала из комода цветастый полушалок и бросила на скамью.
— На, бери, — сказала она равнодушно.
— Да ты что! Он не меньше сотни стоит.
— Ну и бери.
— Да куда он мне, старухе! Может, сама накроешься к празднику.
— С моим мужиком в красном платке не гулять. Бери.
— Ах ты, матушка, чистая душа!.. — говорила Алевтина Васильевна, разглядывая на свету полушалок. — Одна ты меня понимаешь, касатка… У меня, кроме телки, и живой души нету. Из последних сил выбиваюсь, и никому дела нет. На колхоз работать надо, на базар ездить надо. А на базар поедешь — ничего не выручишь. В избе ни денег, ничего нету. Бывало, другой раз с посиделок выручала на хлеб-соль, да эта змея, Тонька, всю деревню отвадила не знаю теперь, с чего жить:.. Такая хитрющая эта Тонька, прямо спасенья нет. Ты только погляди, как она твоего приваживает…
— Ладно, иди, Алевтина Васильевна.
— Она будто и не глядит на него, будто и не разговаривает, а сама возле него то так, то этак, то вполоборота. Понимает, чем мужика распалить. Господи, раньше хоть бога боялись, а теперь — никого. Вон она, никак сама идет. — И Алевтина Васильевна стала торопливо запихивать полушалок в кошелку.
Уже слышно было, как на крыльце Тоня топала ботиками, сбивала грязь. Затем скрипучие шаги раздались в сенях, в дверь постучали, и румяная с утреннего морозца Тоня вошла в горницу.
— Здравствуйте, — сказала она робко.
Лариса медленно осмотрела ее с головы до ног и ничего не ответила.
Тоня вопросительно посмотрела на Алевтину Васильевну.
— Здравствуй, здравствуй, касатка, — торопливо заговорила старуха. — Скидай пальтишко-то, погрейся. Небось застыла?
— Замерзла немного, — проговорила Тоня, косясь на Парису. — Уже весна, а по утрам почему-то очень холодно.
— Скидай пальтишко, не бойся. Лариса, ну чего же ты? К тебе ведь гости.
— Раздевайтесь, — сказала Лариса. — Извините, что не прибрано.
— Ну вот, давно бы так, — хлопотала Алевтина Васильевна. — А то как сойдутся, так и глядят в разные стороны. Ой ты, батюшки, какое на ней платьице! Глянь-ка, Лариса!
— Хорошее платье, — сказала Лариса.
— А ну, покажись. Кто же это тебе сшил?
— Сама, — проговорила Тоня с гордой улыбкой, медленно повернулась на каблучке, раздувая юбку. — Ничего, правда?
— Прямо краля. Нигде не ведет, не тянет. Ну мастерица!..
— Боюсь, не полиняло бы.
— Не полиняет. Я из такого ситчика себе кофту шила, Ну была кофта! Надо бы лучше, да некуда. До тряпочки сносилась, а не полиняла.
Пока шел разговор, Лариса принесла самовар, расставила на столе чашки, сахар, хлеб. Ей почему-то казалось, что все получается само собой; булка нарезалась ровными дольками, чашки подставлялись под кран горячего самовара, витая струя била в чашку с клокочущим, вкрадчивым звуком крутого кипятка… И долго потом, в течение многих месяцев, Лариса не могла слышать этого звука без содрогания.
— Садитесь, — сказала она, крепко охватив обеими руками спинку стула.
— Что с вами? — спросила Тоня. — Вы больны? Отчего вы такая бледная?
— Будто не знаешь с чего, — ответила Лариса,
— Ах, да! Когда ждете?
— В июле, если ничего не случится. Тоня села за стол.
— Ну ладно, я пойду пока, — заговорила Алевтина Васильевна, накидывая платок. — У меня изба не замкнута и телок непоеный…
— Нет, ты посиди, — остановила ее Лариса. — Ты посиди… Тебе тоже налито.
— Вы даже не знаете, Лариса, как я рада, что мы встретились, — сказала Тоня. Она коснулась губами кружки, но чай был еще слишком горяч. — Вы не думайте, я совсем не сержусь на вас. Что было, то прошло, правда, Алевтина Васильевна? И я верю, что все наши недоразумения развеются, если мы поговорим по-дружески. Правда?
— Коли горячо, пей с блюдца, — сказала Лариса.
— Вы булочку возьмите, — предложила Алевтина Васильевна. — Булочка-то мяконькая, как душа.
— Вы думаете, я не понимаю, что вам тяжело? — продолжала Тоня. — Очень даже хорошо понимаю. Я бы сама не знаю что сделала, если бы любила и мне мешали любить. Но все, что происходит между нами, основано на пустом недоразумении, и почему-то нам обеим приходится страдать от этого. — Тоня чувствовала, что слова ее звучат неискренне и фальшиво. Она стыдилась этого, но понимала, что искренне говорить с Ларисой не сможет. — Кроме того, наши отношения отражаются на производстве, — продолжала она. — Всем известно, что вы были одной из лучших доярок, а теперь надой у ваших коров ниже, чем у других. Я сама это проверила. А почему? Потому что вы часто передоверяете коров Дарье Семеновне. Я сама видала: она им корм задает, а иногда она и доит. Так нельзя. Вам лучше моего известно, что коровы любят одну хозяйку. Если вам трудно, давайте посоветуемся, как…
— Да пей же ты, пей! Не мучай! — закричала Лариса, вскакивая со стула.
Лицо у нее было белое как бумага. Темные глаза стали еще темней.
— Что ты! Опомнись! — зашептала Алевтина Васильевна, дергая ее за рукав.
Лариса до крови закусила губу и схватилась за стул. Видно было, что она собирает всю свою волю, чтобы прийти в себя. Но голова у нее кружилась. Она оглянулась в разные стороны, отыскивая глазами кровать, наконец увидела ее, сделала два пьяных шага и грохнулась на пол.
— Ну, я пойду, — бормотала Алевтина Васильевна. — Вовсе засиделась. У меня телок не поен, а я тут чаи гоняю…
— Куда вы?! — крикнула Тоня. — Видите, с человеком плохо. Помогите поднять ее… Помогите же!
Тяжелое тело Ларисы уложили на кровать. Тоня расстегнула ей блузку, натерла виски духами; потом стала нащупывать пульс, но Лариса очнулась и отдернула руку.
— Уходи, — еле слышно проговорила она, едва шевеля белыми губами.
— Никак Матвей идет… — растерянно запела Алевтина Васильевна. — Вот, слава тебе господи, вот хорошо-то!..
Дверь отворилась, и вошел Матвей.
— А у нас гостей полна изба, — оказал он весело, бросая на лавку черные рукавицы. — Ты, Алевтина Васильевна, тут чаек попиваешь, не знаешь ничего, а люди говорят, что под самую троицу, слышь, на землю огненный дождь падет. И погорят вое люди, и старый и малый, и дыма не останется.
— В прошлом году этак тоже болтали, — ответила Алевтина Васильевна, — а и не было ничего.
— Господь отсрочку дал для покаяния… — улыбался Матвей. — Специально для тебя, наверно…
— Мелет незнамо что, — протянула Алевтина Васильевна и, пока Матвей, отворотившись, вешал телогрейку, выплеснула чай из Тониной кружки в форточку. — И когда ты станешь самостоятельным мужиком?
— Скоро, кума, скоро, — весело откликнулся Матвей и, резко сменив тон, обратился к Ларисе — Ладно валяться. Собери что-нибудь похлебать.
— Да тише ты! — одернула его Алевтина Васильевна. — Не видишь, она едва дышит.
— А что такое? — Матвей подошел к постели и с недоумением посмотрел на жену. — Что ты?
— Худо чего-то… — словно через силу отвечала Лариса. — Внутри горит все. Возьми там… в печке… борщ там…
Матвей сел на постель.
— Скажи им, пускай уйдут, — прошептала Лариса. — И эта пускай идет.
Но Тоня и так уже стояла возле дверей в пальто и шляпке. «Не надо было мне начинать разговор о производстве, — думала она. — Женщина в положении, а я сразу полезла с замечаниями».
Алевтина Васильевна и Тоня ушли.
— Да ты дрожишь вся, — сказал Матвей. — Может, доктора надо?
— Не надо никакого доктора. Вот так вот посиди со мной, погляди на меня, мне и легче… Ой, батюшки, да ты ведь есть хочешь!..
— Ничего. Лежи.
— Вот и легче. Можно — обниму тебя? Обними и ты. Вот так вот — и совсем хорошо. Слушай, Матвей. Не мучь ты меня больше. Не мучь, пожалуйста. Не ломай мою душу. Ну чем я перед тобой провинилась? Только тем, что люблю без памяти. Да разве за это можно мучить? Это все равно что лежачего бить. Ну скажи, что тебе надо? Чем я плоха тебе? Что в избе худо, так это от твоих молчанок у меня все из рук валится. А я приберусь… Я сейчас встану и приберусь. И занавесочки постираю…
