Леонид Сергеев - До встречи на небесах
— У тебя ведь полупустая квартира? Возьми мебель у моей знакомой. Она купила новую, а старую отдаст бесплатно.
Я поймал мини-грузовик и, за приличные для меня деньги, перевез шкаф и тахту в свою квартиру. И то, и другое вскоре пришлось отнести на помойку: шкаф оказался слишком громоздким, а тахта невероятно скрипела (была попросту бракованной). Но сразу же, после этого подарка, Ватагин тихо сказал мне:
— Ну, ты все же заплати моей знакомой рублей пятьдесят, ей же надо привозить новую мебель…
В общем, мебель обошлась мне в копеечку.
— В каждом еврее рано или поздно проявляется жидовство, кровь срабатывает, — сказал сосед, помогавший мне выкидывать мебель.
Сосед, конечно, хватанул через край. Например, тот же Ватагин всегда охотно всем дает деньги в долг (правда, делает это слишком серьезно, его щедрость какая-то торжественная — от этого тот, кто у него занимает, испытывает неловкость, несоразмерную своей просьбе); на дни рождения друзей Ватагин притаскивает два торта (его так и зовут «наш кондитер») и непременно дорогой подарок, и, будучи самым старым в нашей компании, первым произносит тост (правда, удручающе мелковатый для писателя):
— Поздравляю! Желаю здоровья, долгих лет жизни, успехов в творчестве! (после этих избитых слов, выступают речистые Яхнин, Мазнин, Кушак и выдают такие роскошные монологи, после которых маленький Ватагин становится совсем крохотным).
Такой чудак, этот сказочник. (Некоторые считают, что тосты — вопрос вдохновения, но, думается, не только его). Во время «перестройки», развивая свою коммерческую жилку, Ватагин занялся бизнесом, стал покупать и продавать недвижимость (квартиры), и одновременно умудрился пересказать десять томов сказок народов России. И как все успел? Вот проворный старикашка! Но я далеко ушел от Коваля.
Человек мощных эмоций, Коваль, если уж грустил, то и собеседнику становилось не по себе. Например, когда вспоминал мать («…посмотрел ее фотографии, поплакал малость»), или когда из Москвы уезжала красавица немка Беата, которая немало сделала, чтобы Коваля печатали в Германии, и очень хотела выйти за него замуж (на что наш герой бурчал: «Наталью бросить никак не могу»), когда умер только что родившийся первый сын («может, оттого что выпиваю, может еще от чего» — вздыхал мой друг).
Коваль никогда не ухаживал за женщинами, они, милашки, сами бросались ему на шею. Это он, глупец, свидетельствовал и в прозе («Храм на воде», Клара в «Лодке»). Всех известных женщин, с которыми Коваль имел романы, он запечатлел на огромном деревянном столбе (вырезал их лики); неизвестных, но личностей, увековечил в стихах и прозе), остальных «задокументировал» в устных «сексуальных рассказах».
Он «романился» даже с моими ученицами, малолетками из изостудии и, что особое злодейство — с женами друзей. Мне совершенно наплевать, кто с кем спит, но где честь, совесть, чувство вины? Я говорил ему, негодяю:
— Ты разрушитель семейного счастья, тебе жариться на сковородке, в Аду. Тебе что, свободных баб мало?
А он строил невинные глазки:
— Ну что я виноват, едрена вошь?! Бабы сами лезут, поверь мне. Не могу отказать. Надо же их утешить.
Как-то, в перерыве между браками, Коваль увел у Успенского одну девицу. Успенский расплакался и вызвал Коваля — не на дуэль, конечно, — на разговор. Тот сдрейфил и пришел не один, взял с собой В. Ускова и Н. Силиса. Перед такой свитой уже сдрейфил Успенский и простил «негодяя».
Случалось, на день рождения Коваля, кроме друзей и жены, собирались и все его секретарши любовницы и случайные обожательницы — тогда празднество выглядело несколько странно, точнее — постыдно, хотя сам Коваль держался великолепно, без всякого смущения. Да какое там смущение! Он и не знал, что это такое, он всегда держался свободно. Временами, распираемый собственным величием, даже чересчур свободно. Он, себялюбец, вообще был не прочь, чтобы все женщины принадлежали ему, все участвовали в его жизни, и чтобы на его день рожденья их собиралось не меньше, чем на первомайскую демонстрацию (впрочем, Бунин с Булгаковым и вовсе жили с двумя женщинами одновременно в одном доме, и не только они). Накануне своего дня рождения Коваль давал нам с Сергиенко вычурные темы для письменных поздравлений: «Фиолетовые утопленники», «Блуждающие кости».
Как-то мой друг увидел симпатичную девицу с Яхниным и вполне серьезно заявил мне:
— Как хочешь, но я отобью ее у него.
Но не дай бог, его приятельница заинтересуется кем-то другим! Ревновал до чертиков. Однажды его секретарша Ирина в ресторане ЦДЛ брала интервью у Пьецуха (она работала в каком-то журнале). Коваль заранее меня об этом оповестил и назначил встречу в Пестром. Как только «потенциальные любовники» уселись в ресторане, мой друг не поленился, потащил и меня туда же.
— Сяду так, чтобы их видеть, — объявил. — В случае чего, ты меня сюда приволок, понял?
Весь вечер он то с цепенящим вниманием следил за «парочкой», то дергался и ужасно нервничал:
— …Ишь, как смотрит на него! Кадрится! А он, гад, явно кадрит ее! Знает, что со мной ему не потягаться, но лезет!
— Брось! Чепуха! Не накручивай себя, — говорил я, но где там! Если ему что мерещится, не переубедишь.
В другой раз я разговорился с его другой секретаршей Еленой.
— Ее тебе не отдам! — сурово предупредил мой друг.
— Ты что, спятил? По себе всех меришь? — попытался я поставить его мозги на место.
— Я все вижу, меня не проведешь!
— Ты как Сталин. Тот тоже говорил Берии: «Жукова тебе не отдам!».
Коваль, старая чурка, засмеялся и успокоился.
Однажды приезжает с Нерли, звонит:
— Каких баб за этот месяц имел?
— Да никаких, — отвечаю. — Сейчас не до них, я уж и забыл, как у них все выглядит.
— Приезжай, нарисую! — гогочет.
Вот черт! Нет, чтобы сказать: «Приезжай, сейчас вызову пару». А он — нарисую!
Мы встретились в его мастерской, купили у сторожа «продмага» бутылку (Коваль знал старика, и в любое время суток мог достать водку), и прежде чем ее прикончить и звонить женщинам, пересказали друг другу, как провели последний месяц.
— …Баньку поставил, — сообщил Коваль (он был большой любитель банного дела).
— Сам? В одиночку?
— Ты что?! Местные помогали. Баньку грамотно самому не поставить. Внутри вагонкой из осины надо обшивать, — дальше он подробно описывал баньку, потом чердак избы, где делал что-то вроде мастерской.
Я похвастался, что взял участок в писательском товариществе и строю летний дом.
— …Вдвоем с братом, — важно закончил я.
— На кой черт тебе этот участок, — поморщился Коваль. — Я вот что тебе скажу. У меня там, на Нерли есть свободный дом. Не хуже моего, и не дорого. Другому не сказал бы. Тебе говорю. Бери, дурак, не раздумывай. Будем вместе щук ловить.
— Далековато. А участок в часе езды.
— Тебе эти писатели в ЦДЛ не надоели? Да и шесть соток всего. А у меня там до реки все мое.
— И за рекой тоже, как у Гоголя, — вставил я.
— Ну да, — засмеялся Коваль. — В это лето стоит жарища. Все поливают грядки. А я ничего этого не делаю. Не люблю это… Вот щук ловлю. С одной, скажу тебе, долго боролся, но победил, едрена вошь.
— На Нерли ведь у тебя третьи владения, — напомнил я. — Куда тебе столько?
— Алешке останется.
Сынишка Коваля — шустрый, смышленый мальчуган.
— Твой будущий ученик, — говорил мне Коваль.
А вот его дочь от первого брака Юля — гадючка, о ней и писать противно. Когда с моей матерью случился инсульт, и ее положили в больницу, Коваль спросил у меня:
— В какой она больнице?
Я назвал.
— Да ведь там моя Юлька работает терапевтом! — оживился мой друг. — Сейчас ей позвоню.
И позвонил, и наказал дочери присмотреть за моей матерью, узнать что и как, и позвонить.
Три дня мать пролежала в больнице, но дочь Коваля так и не позвонила. На четвертый день мать умерла, об этом мне сообщила медсестра, потом позвонил завотделением, сказал:
— Очень хорошо(!), что вы уже все знаете.
А спустя неделю я в ЦДЛ встретил Юлю, она направлялась в кинозал.
— Я была у вашей мамы, — сказала, — она чувствует себя неплохо.
Такая дочка у моего друга. Дать бы ей клятвой Гиппократа по башке!
Эхма! Если бы Коваль все силы бросил только на литературу, сколько бы он хорошего написал! Так нет, он, дуралей, хотел себя обессмертить во всех областях. Как говорила одна моя ученица, его любовница:
— Он слишком разбрасывается, за все хватается — немного порисует, попишет стихи, что-то порежет на дереве, потом минут десять поиграет на гитаре, снова берется за кисть, ручку…
Таким же он был и в молодости. Как-то отправились на охоту: он, Мазнин и Мезинов, так Коваль умудрился за один день подстрелить чирка, зарисовать его, и сфотографироваться с ним, написать два стихотворения, и к обоим на гитаре подобрать мелодии, сделать несколько акварелей и автопортрет, вырезать из корней черта и свой профиль, собрать какие-то травы для лекарств, и еще закадрить деревенскую девушку — могу немного перепутать, но за суть ручаюсь.
