Александр Плетнев - Когда улетают журавли
— На родину, Вася, хочется…
Так сказала это покорно и жалобно, что Василий даже растерялся. «Ах ты, перепелочка степная! Да неужто годы твои молодые не зовут тебя в новь, как позвали они наших родителей из Орловщины в Сибирь вольную?» — подумал он и сказал, нежностью полнясь:
— Не растравляй души — я сам ни дня без Иртыша не живу. А здесь я пот пролил и кровь и в человека вырос. Здесь наши дети родились — их родина тут. И мы для них будем жить.
Вникла и поняла. И не жалел Василий тепла души для нее, самой родной. Дом их тогда стоял на голом взлобке, продувался ветрами, а уж года через три укутал его Василий молодым садом. Славную песню спели, ничего не скажешь! Пятеро внуков: трое у Михаила, двое у Валентины. Было бы больше, да вот Танюшка — шибко ученая голова. Уж двадцать восемь лет, а все одинока.
…Василий Андреич, преодолевая скованность, стал нащупывать лопатой широко разбежавшиеся толстые корни сливы, освобождать их от земли. Потом приостановился, прослушивая сердце, которое, казалось, заполнило всю левую половину груди. Приподнял лицо к вершине и мысленно ахнул: на ветках снежинками налипло цветение. Цвела слива тщедушно, стыдливо, не по-весеннему, наподобие какой-нибудь пожилой бабы, что вдруг ни с того ни с сего заприхорашивается, заневестится и кинется ловить свой последний момент; жалкая в своем запоздалом стремлении, она ни у кого уже не вызовет сочувствия, а только осуждающую усмешку.
— Ты что это, дура?! — удивился Василий Андреич. — Не молоденькая поди обманываться-то?
По коряжине-стволу опустил взгляд до бугристых корней, вздохнул:
— Вот что наделала с тобой теплая осень!
Решительно загреб корни землей: «Живи, когда шибко хочется». Хотя он точно знал, что слива обрекла себя на гибель: закон жизни ей не простит.
Так же решительно Василий Андреич принялся раскапывать и обрубать корни ровеснице помилованной сливы. Топор, как от резины, упруго отскакивал от корней, но Василий Андреич упорно с укосом сек их и сек, ощущая, как, разогреваясь, набухают у него мышцы тела, как оно, тело, легчает, а сердце стало уменьшаться, уменьшаться и, наконец, растворилось в груди, дав свободу дыханию.
Свалив дерево, он распилил его ножовкой, перенес дрова к летней кухне и стал выравнивать яму для нового саженца.
А осенняя запоздалая заря между тем наполнилась жидким сиропчиком, песчаный склон сопки напротив посветлел; из трубы летней кухни потянулся дымок, чуть приподымался и гнулся, льнул к земле, обещая пасмурность и еще долгое в этих местах тепло.
Неслышно к нему подошла Наталья и, выказывая нетвердость женского характера, сказала:
— Не рано ли корчуешь?..
Она знала, что сливы последние годы почти не родили, знала, что не рано, но ей приятно было услышать твердое решение мужа, почувствовать еще раз «каменную стену» и свою слабость за этой «стеной».
Василий Андреич оперся на лопату, пытливо поглядел в лицо жены.
— Жалко, что ли?
— Да оно-то чего уж жалеть. Только место занимали. Чего уж… — И, опустив глаза, стала одергивать на себе кофту. — Жизнь наша начиналась с них.
— С ними не кончается. Насадим молоденьких — и снова поехали.
Всхожее солнце окрасило стену дома цветом луковой шелухи, заиграло в стеклах окон. Василий Апдреич отер кепкой лоб, кивнул на зацветшую сливу, будто обрызганную розоватыми каплями молока.
— Видала невесту?
В голосе его было недовольство.
— Эх, кабы ей да лето! — легкомысленно вырвалось у Натальи. — Лето бы ей, Вася.
— Если бы да кабы, — вспылил Василий Андреич. — Заладила! Что-то не шибко на ней летом плодов было. Вовремя надо жить.
Раздраженность его была вызвана не разговором о сливе: его постоянно заботила судьба Татьяны. Наталья поняла мужа, поджала губы в покорной обиде. Василий Андреич покаянно спохватился.
— Ты бы, мать, поговорила с ней по-своему, по-бабски, — заговорил он просяще-тоскливо и проникновенно. — Двадцать девятый год девке — не шутка. Всякая бурьян-трава норовит семя высыпать да себе подобного родить… Эх!..
— Да я ль не говорила: уж и так и эдак подъезжала. Все равно что твердокаменная, — тон Натальи был полный согласия и сочувствия. — Одну, говорит, ученую степень одолела — к другой подступаю… Что, говорит, вам за охота глядеть, как я с детишками вниз покачусь.
— Поздно приехала? Спит небось?
— Какой там! Бумагами обложилась, от машинки стрекотень на весь дом. Светку подняла ни свет ни заря: сон, говорит, дурак. Не смей, дескать, спать, когда экзамены на носу. А та, дуреха, около Таньки-то так и крутится. Заразит девчонку: сманит на свою дорожку.
Наталья даже всхлипнула и отерла косынкой глаза.
— Да-а… Вот ведь какие, а! — Василий Андреич не скрыл гордости. — Мы-то кто? А дети…
Наталья растерялась: такая переменчивость в настроении мужа сбивала ее с толку.
— Тогда не говорить с ней, что ли?
Василий Андреич помолчал, вспоминая свой разговор с Татьяной, сказал нетвердо:
— Пожалуй, не надо. Пустой разговор выйдет — время не то. А ты иди, готовь завтрак, а то подсасывает уж.
Василий Андреич, прищурившись, глядел поверх садов и крыш на Воронью сопку. Она стояла в долине — ровная, будто специально насыпанная и вся распланированная рядами виноградников. Мысленно углубившись на полкилометра под землю, он, может быть, и некстати подумал о том, что его забой находится как раз под сопкой. Интересно, что делает сейчас смена: берет уголь или крепит? Хорошо, если бы ему на начало смены пришлось бурить шпуры и взрывать — он любил начинать цикл с нуля. Василий Андреич думал о деле привычном, как дыхание, но ассоциативно вплеталась мысль о Татьяне. И терялся перед сложностью ее дела и загадочностью жизни.
Василий Андреич многое в жизни умел и знал, что предопределено было опытом его предков-крестьян. Он мог выстроить дом, вырастить сад, «угадать воду» и соорудить колодец. Он смог взять сына за руку и повести его по нехоженым подземным дорогам, чтобы передать ему тайну горного искусства, ибо никакая наука не может предсказать, как «поведет себя кровля», какое будет давление пород через метр или десять метров впереди. Он радовался тому, что сын его Михаил не молится покорно «горному богу», а разговаривает с ним на равных.
Где-то в пределах его понятия живут младшие дочери: Валентина — учительница, Светлана учится на строителя. Но вот Татьяна… взвилась, улетела и про жизнь земную, должно, позабыла. И если приезжает в родительский дом, то закрывается и своей комнате, и, так уж повелось, никто не смеет к ней заходить. С утра до ночи то стучит на машинке, то затихнет. А сядет обедать — кажется, дай ей вместо хлеба фанеры — будет жевать.
— Ты бы очнулась, Татьяна… Или такая уж жизнь плохая, что ты ее не любишь? — жалел Василий Андреич дочь. — Пошла бы в сад, там духовитость, иль в кино прогулялась. Что за дела у тебя, если цепью держат? Посмотришь — директора и те в кино ходят…
— Я, папа, с тебя пример беру: много ты гулял?
— Вона! Да у меня вся жизнь в гульбе: то в шахту, то в саду-огороде. Я в хате-то часу не выдержу.
— Ну вот, ты — в шахте, я — в помещении… Оба мы гулены.
Поставит, чертовка, в тупик, и сказать нечего.
Как-то Татьяна уехала, оставив дома папку. Может, забыла, может, она ей не нужна была, эта папка. «Математические импровизации», — с трудом прочитал Василий Андреич, а пониже: «Кряжевой». Пот прошиб от волнения, когда приподымал картон. Кроме жгучего любопытства — узнать тайну дел дочери, а через дела — и ее саму, было совестно, будто заглядывал в девичье письмо. Листы бумаги были исчерканы крючками и закорючками, нерусскими буквами, и, что больше всего удивило, — почти не было чисел. Он искал какой-нибудь чертеж, потому что знал: без этого ни завод, ни шахту не построишь, но чертежей не было. Какие-то линии, то загнутые, то пересеченные, будто первоклассник баловался, а вокруг опять паучки да крючки. Смотрел на листы, как дикарь на огонь: со страхом и благоговением, предполагая за этими знаками силу и разум, тайну которых ему никогда не постичь.
Неспокойно жил до ее приезда. Глубокое уважение к дочери вдруг сменилось съедающей душу заботой: «Ну как ее дела — пустое место? И хоть без аппетита, а хлеб-то ест… Сектанты вон тоже из хат не вылазят…»
Был у них разговор.
— Скажи-ка мне, Татьяна Васильевна, э-э… Ну как бы это… — Василий Андреич волновался и сердился на себя за то, что хотелось, но не умел заговорить с дочерью «по-ученому». — К чему, если ясно сказать, твоя наука в жизни приложится? К примеру: подмогнет она хлеб растить или уголь добывать?
— Ты хочешь сказать, папа, не ем ли я даром хлеб?
Татьяна, приспустив пушистые ресницы на большие серые глаза и как бы вглядываясь в даль, прошлась от стола к окну и обратно, остановилась напротив, как ученица перед учителем. В васильковом костюме, волосы в меру короткие, светло-русые, сама крупновата, стройна. Он будто впервые увидел, как по-русски красива его дочь.
