Юрий Морозов - Если бы я не был русским
Обыкновенная российская судьба, и, может быть, спасаясь от грязи и вони прошлого детдомовского, а заодно всего русского бытия, пристрастилась она в зрелом возрасте к французским духам. Ползарплаты на них тратила, из Москвы и Ленинграда через знакомых выписывала. Вот на этом втором пункте утончённого обоняния мы ещё теснее с нею сблизилась. Я до неё о заграничных запахах только из художественной литературы знал. Моя-то «Красным маком» каким-нибудь поливалась. И лестно мне было женщину с французским запахом обнимать, да и сама женщина ничего себе… Я от неё такому в постели научился, чего от десяти таких, как моя жена, ни в жизнь бы не узнал. Духи-то хорошие, только пахнут долго и крепко, не то, что советские. Дома сначала недоумения, подозрения, а потом, что ни вечер, то драма, что ни утро, то трагедия. С подругой из-за этого тоже бывало ссорился не раз, и от этой проклятой жизни я уж не знал, куда деваться. Хотел жену бросить, снять квартиру да жить с моей любезной подругой, как живётся. Да пока квартиру искал, в городишке нашем все пронюхали, что я жену собираюсь бросить ради любовницы-татарки. Мне и с работы увольнением пригрозили, и на улице ночью на ухо сказали, чтоб поберёгся жену бросать.
Дёргался я так и эдак и, как ни кинь, — всюду клин. Думал с жизнью покончить что ли, как сунул мне один старый приятель врач «таблетку от проблем», как он сказал. Хорошая таблетка была. Я у приятеля ещё выпросил и сначала сам принимал, а потом и подруге стал давать. Торчали мы с ней от этих таблеток больше, чем с водки и любви. Домой возвращался тоже под кайфом, чтоб на всё наплевать было. Жена не понимает, что со мной. Водкой от меня не пахнет, а я словно белены объелся. Но знающие люди надоумили, растолковали, что и как.
Вот раз пришёл я домой, дочь на лето к бабушке уехала, и лежу один на диване под крутым, что называется, кайфом. Врывается жена и начинает выедать всю душу, орать про жидовскую морду — подругу мою да ещё грозится заявить в органы о моей наркомании. Лежал я слушал, слушал, а потом встал, достал из своего стола скальпель, тоже от приятеля врача — карандаши точить и… — Темнота на мгновение смолкла. — Мне в том состоянии это показалось очень смешной шуткой, что жена, которую унять, когда она разойдётся, пять человек не в силах, вдруг так легко и просто смолкла, села на пол, а потом и легла. А главное, молча и без шума. «Как это я раньше не догадался», — тогда ещё подумалось мне, и я опять лёг на диван. Полежал так много ли, мало ли, смотрю, у меня в руке скальпель, а жена, как легла на пол, так и лежит. Сообразил я, что случилось, и так нехорошо стало мне, что не плакать, а смеяться начал. Иду на кухню, сую голову в газовую духовку, открываю все горелки, а сам смеюсь. Долго лежал так. Очнулся на полу, воздуха нет, один газ, а я живой. Взял тогда провод электрический, сделал петлю и на крюк для лампы. Стул из-под ног толк, опоминаюсь — опять на полу, а на шее провод вместе с крючком. Тут злоба меня такая взяла, что едва от неё не помер. Пошёл осторожненько в комнату, обошёл жену, опять беру брошенный на пол скальпель. Приставил его лезвием к темечку, голову нагнул как бык и с разгону головой об стенку трахнулся. Очнулся я не на полу, а уже в больнице, да с решётками на окнах. Скальпелем-то я зря, хрупкий он. Лезвие застряло в кости и обломилось, а до мозга едва достало. Гвоздём надо было. Тот бы не сломался.
Думал я, думал, перебрал всё по камешку, как это я от гопака да утончённого обоняния до резни дошёл и странно стало, такая чепуха, а что получилось. С подругой у нас ведь тоже любовь была, медовый месяц и не один. Потом, когда дома драмы пошли, «колёса» появились, а на десерт больница и тюрьма. Но я-то знаю, что я не мясник и не урод из тех, что за сто рублей или за бутылку водки кого укажешь — пришьют. Со мной не так просто, и судить меня те, кто заставили меня гопак танцевать, не имеют права. Я сам подумаю, кто и как меня судить будет. Может быть, если он есть — Господь Бог. А от человеческого суда ещё в больнице ушёл, не дожидаясь, когда на ноги встану. Они думали, что я ходить ещё не в силах, а я ползком по лестнице да в окно в докторском туалете. Руку сломал, теперь не сгибается совсем, да наплевать.
Ведь они ещё что хотели, это мне медсестра рассказала, за то что я из-за любовницы, то ли татарки, то ли еврейки, русскую жену зарезал, придушить меня или отравить в больнице до суда. Рассказала мне она ещё, что меня поначалу и лечить не хотели, пусть, мол, так подыхает, но потом кто-то сверху приказал, чтоб поставить на ноги и судить по всей строгости народным и государственным судом. А полячку мою татарскую до полусмерти избили хулиганы из этого самого «Русского союза», и она бедная неподалёку от меня в больнице напротив лежала. Жаль мне её бедную до слёз. И любовь для неё ничем хорошим не кончилась, а только побоями. Жену мне тоже жаль, но больше жалею, что руку на неё поднял. Куда теперь дочь денется, не знаю. В детдом, как подругу мою, отдадут и повторят то, что сделали с ней. Родственников у нас с женой тоже не было.
Нас, русских, преследует какой-то рок безотцовщины. Я ведь тоже без родителя рос. А его в свою очередь от отца заставили отказаться. Отец мой офицерил в войну, и вот раз прямо во время боя выдернули его к особисту, суют бумагу в нос, где писано, что отец его, то есть мой дед, воюючи на другом фронте, попал в окружение и теперь, значит, враг народа, а посему, или пиши отказ от него, или погоны долой и прощай родная рота. Подписал, отрёкся. Может быть, в другой обстановке и задумался, но шёл бой, рядом его рота, друзья-фронтовики. Как бросить всё это?
После войны служил он в нашем мухосранске, а война так просто от себя не отпустит. Пил он с друзьями по-фронтовому, хоть и молодую жену с ребёнком уже имел. Уездные пьянки победителей не обходились, конечно, без тогдашних девочек-пятидесятниц с фальшивыми плечиками в платьях и марлендитриховскими локонами. С одной такой мой родитель загулялся до того, что во время пьяной разборки с моей матерью пальнул для испуга из ПМ[8] в потолок. Пришлось ему потом отвечать перед товарищеским судом, разводиться с матерью, переводиться в другую часть, в другой город. И вот так с двух лет — я тоже полусирота, и в силу ли семейной традиции или нашей отечественной, покинув дочь свою и прирезав её мать, еду к чёртовой бабушке.
Со второй половины этой истории Серафима всё подмывало крикнуть, чтобы рассказчик прекратил свою жуткую повесть, замолчал, не возвращал его в бессмысленный и жестокий мир первобытных инстинктов. Он живо вспомнил своё полубезумное состояние, в котором хотел просверлить в ком-то несколько дырок. Один Иван Сусанин — секс заводил его в квартиры полузнакомых женщин, втравливал его в стычки с их самцами-повелителями, которые выбрасывали его из этих квартир, как котёнка. Он погибал от проблем, возникавших в связи с этими женщинами и полётами с грязных лестниц. Другой Сусанин — жестокость, заставлял его переживать мстительные мысли об убийстве этих самцов, и ещё он вспомнил, как грозился однажды убить Лину и в припадке оскорблённого самолюбия конструировал ход убийства ножом. Её бытовой конформизм и неспособность защищаться от похоти нелюбимого человека будили в нём не милосердие и разум, а жестокость. А кто вложил в его алкавшие любви и справедливости руки пистолет? Секс и жестокость — путеводные звёзды стад шопенгауэровских дикобразов[9], но теперь он сошёл с их тропы. Сошёл ли? А несчастная алкоголичка?
И, словно продолжая его мысли, снова зазвучал голос невидимого страстотерпца.
— Меня не случай, не таблетки и не бабы подвели. Так рассуждая, у нас стали виноградники вырубать, дескать, вино — корень зла. Потом мак повырезали по всей стране — мак оказался виноватым, а баб-то что забыли? Их ведь в первую очередь убивать надо. Сколько от них греха — никакому вину и маку не приснятся. Однако виноватых искать — это дело огэпэушников и слабоумных. Люди сами во всём виноваты, и я сам виноват, конечно. Натура зверская во мне напополам с человеческой, а может, и более, чем напополам. Но я же хотел по-хорошему — и книжки читать, и кроватью скрипеть не с чужими жёнами, но про наши библиотечные порядки и про жену я рассказывал уже, да одними книгами и женой сыт не будешь. Что-то нужно ещё человеку. Отработаешь и гопак танцевать? И отчего у нас в России скука смертная такая? Не знаешь? И я не знаю. А народ от этого и разгулялся. Пьют все, как с тысячелетнего похмелья. Недавно у нас прямо на шоссе, аэродрома-то нет, самолёт сел. Большой… Перепились в нём пассажиры по случаю «дня победы» как черти и затеяли мордобой такой силы, что самолёт качаться стал и чуть не перевернулся в воздухе. Пришлось сажать самолёт и развозить народ с него, кого куда, поездами… Хулиганья и бандюг тоже видимо-невидимо. Отравители какие-то развелись, а по убийствам… — раздумчивая пауза…. - наверное, уж впереди планеты всей. Теперь вот мыла нет, значит будет ещё одна причина резать младенцев да стариков со старухами. Из них же спокон веков на Руси мыло варили. Но отчего бы это всё не происходило, зверя в себе самом перебороть — это главное. Без зверя можно и поскучать немного, но лучше бы не так, как у нас на «святой» Руси.
