Питер Акройд - Дом доктора Ди
Однако румянец покинул его лицо, и я это заметил. «Одри говорит, что вы возвышали голос у постели моей больной жены и бранили ее».
«Бранить человека в таком положении? – Он вспыхнул гневом. – Эта проныра, эта дырявая корзина для сплетен опять возводит на меня напраслину. Она точно верблюд, что не станет пить, покуда не замутит воду ногами, – она не уймется, пока не обольет меня грязью с ног до головы. Пускай я только ваш слуга…»
«Более, много более, чем слуга».
«Но меня то и дело язвят и шпыняют те, кому должно блюсти благополучие ваше и вашей жены».
«Прекрасная речь, мистер Келли. Но мне довелось познакомиться с речами, ее затмевающими. Не вы ли говорили, что когда моя жена умрет, я буду в вашей власти?»
«Уверяю вас, я никогда не говорил ничего подобного».
«Ах да, прошу меня простить. Это ведь слова Джона Овербери». Тут я вынул из кармана найденное в шкатулке письмо, и он отшатнулся в изумлении. «Меня не раз предупреждали, – продолжал я, – что вы питаете неприязнь ко мне и моим домашним. Но я не имел ни одного тому доказательства. Теперь же вы не сможете отрицать, что чинили здесь козни и плели интриги».
«Сударь, – он положил ладони на свою надушенную бороду. – Клянусь, что никогда не замышлял и тени дурного. Этот мерзавец Овербери послал мне письмо без моего ведома и согласия».
«Так зачем же вы спрятали его у себя в комнате? Нет, Эдуард Келли, свет не видел более подлого и низкого лицемера, чем вы!»
Тут он ударился в слезы и поник головой. «Вы знаете, что я всегда стремился быть вам истинным другом, мой добрый доктор. Даже в общении с призраками, хотя я скорее сжег бы все книги в мире, чем погубил свою бессмертную душу!»
«Боюсь, что вы сами измыслили все эти чудеса, всех этих духов и призраков, дабы вернее обмануть меня и завлечь в расставленную вами сеть». Я выбросил вперед руки, и полы моей мантии взметнулись по бокам, точно крылья.
Он обратил на меня неожиданно спокойный взор. «Я сохраню терпение, сэр, и постараюсь снести даже эту обиду. Я и далее намерен творить доступное мне добро, как бы меня ни оскорбляли, ибо никогда не забуду о своем долге и не запятнаю своей чести». Он умолк, видя мое суровое лицо, но потом заговорил снова. «Такова моя доля, и я знаю это. Но я скорее примирюсь с тем, что меня не ценят, нежели унижусь перед кем бы то ни было до мольбы о пощаде. Пусть сей грех останется у вас на совести – я же смиренно склоняюсь под вашей разящей дланью».
Я видел, что злодей думает оправдаться, громоздя ложь на ложь, и что он уже почти погребен под горой кривд и обманов. Я помахал письмом у него перед глазами и разорвал бумажку на три части. «Я изгоняю вас, Эдуард Келли, и отрекаюсь от вас. Я тратил свои деньги на обретение фальшивых надежд и фальшивых друзей и ныне прошу вас не докучать мне более».
«За какую же провинность вы обрушиваете на меня такую кару?»
«Я утверждаю, что вы подло лгали и обманывали меня. Сейчас я говорю лишь о духах, коих вы так ловко изобретали в келье прозрений, но мне еще не ведомо, что содеяли вы против моей жены. Я намерен открыть правду. Можете быть в этом уверены».
«Я не ждал от вас такой бесстыдной клеветы, сударь. Как вы смеете оскорблять меня и обвинять в столь мерзких грехах?»
«Вы сами навлекли на себя этот позор. Довольно препирательств». И я опять указал негодяю на дверь, повелев никогда больше не появляться у меня на пороге.
«Вы обошлись со мной самым бессовестным образом, доктор Ди. И коли я не смогу отплатить вам, то найдутся в стране люди посильней меня, коим будет весьма любопытно узнать о ваших занятиях колдовством и черной магией. Куда как интересно услыхать об искусственном человечке, этом будущем сатанинском порождении!»
Я громко рассмеялся в ответ на его праздную угрозу, заметив, что ни одна живая душа ему не поверит; затем я сказал, что он должен убраться до темноты. Тут он принялся бушевать, заявляя, что не ступит и шагу прочь, покуда я не выплачу ему пятьдесят ангелов за всю его работу. Я не пожелал этого сделать, и он занес руку, собираясь ударить меня. Тогда я воззвал к слугам: «Идите сюда, мне угрожают расправой!» И он наконец ушел с проклятьями на устах.
Дрожа, словно лист под ураганным ветром, я опустился на табурет и в течение некоторого времени не понимал, кто я и что я недавно говорил. Но вскоре ко мне в кабинет постучалась Одри. «Ей все хуже и хуже, – сказала она. – Как начало смеркаться, ей совсем занедужилось: она прямо пылает и не может ни есть, ни пить. Не сойдете ли вы к ней, сэр?»
Тотчас позабыв о Келли, я отправился к жене и сразу увидел, что на спасенье нет никакой надежды. Все ее тело отощало и ссохлось, так что кости почти проступили наружу; она более походила на привидение, чем на живое существо, и, приблизясь к ее кровати, я подавил глубокий вздох скорби. «Я нынче слишком худа, – улыбаясь, молвила она, – но ты уж не серчай на меня».
«Да разве могу я сердиться на тебя, Кэтрин? С каждым днем ты все меньше ешь и спишь, и это меня тревожит. Но и только».
«Ну надо тревожиться. Я стала так легка, что мне теперь не нужны ни сон, ни пища. Иногда мне чудится, будто я взмываю в воздух в каком-то ином облике».
«Быть может, позвать сюда Одри, чтобы она сыграла для тебя какую-нибудь песенку или мелодию па клавесине? Он стоит там, за занавесью, и пылится».
«Нет, нет. От музыки я расплачусь. Теперь я слышу в ее звуках, как возрастает и гибнет все сотворенное».
«Но ведь в ней есть и истинная гармония. Нас осеняет нетленное небо с эмблемами звезд и планет, твоя настоящая пристань. Ты отправишься туда в свой час, как пчела, что летит на цветок».
«Значит, поэтому мне кажется, будто я возвращаюсь к началу? Будто я вновь стала ребенком?»
«Звезды проникают наши тела своими блаженными лучами, и мы, согласно нашему месту в мире, всегда напоены их волшебным светом. Но отдохни же. Ты полна дум, а думы могут помешать тебе выздороветь».
«Нет. Я уже собралась с силами, теперь, когда ты рядом со мной, и я вполне счастлива. Вполне счастлива. Разве не счастливою нужно сходить в могилу? Ведь мне нечего больше бояться».
«Не говори так».
«Но почему бы мне не говорить о счастье, когда это, быть может, мои последние слова к тебе на этой земле?» Тут я отвернулся, чтобы она не заметила моих слез; повернувшись опять, я увидел, что она смежила веки. «Теперь мне рисуют тебя вера и воображение, – сказала она. – А где нет веры, там нет жизни». Засим я преклонил колени у ее ложа и молился целый час напролет, прислушиваясь к каждому ее вздоху как к последнему и зная, что драгоценное тепло скоро вознесется из ее груди к своему родному обиталищу над звездами. Вдруг она шевельнулась, и я увидел, как глаза ее открылись и нечто ласково глянуло на меня. «Мы встретимся вновь, Джон, а пока – прощай». И после сих слов она испустила дух. Что сделалось со мною, я не могу описать.
Я громко кликнул Одри, которая стояла у порога, заливаясь слезами. «Убери ей волосы, —сказал я. – Я не в силах более находиться с нею. Я запомню ее такой, какою она была, и домыслю в воображении ту, кем она будет».
Я покинул ее светелку и вышел в холл. Там, брошенная Одри, лежала груда вытканного женою тонкого полотна; оно пахло левкоем, и я прижал его ко рту и носу, точно желая лишить себя дыхания и оборвать свою собственную жизнь. Затем я услыхал позади шаги Келли – он спускался по лестнице.
«Теперь, – промолвил он, – когда мне известна мера вашей неблагодарности, я с охотою ухожу прочь и отрекаюсь от вас». Он еще не знал о смерти моей жены, и я скорее дал бы растерзать себя собаками, нежели открыл ему это. «Но вот что я вам скажу, Ди. Ваша догадка верна. Духов, которым вы так трепетно внимали, придумал я сам, и в Гластонбери никогда не обнаруживали реликвий древнего града. Все эти уловки изобрел Джон Овербери, ибо он хорошо изучил вас и нашел кратчайший путь к вашему сердцу – если в груди у вас сердце, а не жаба. Я проник к вам на службу с единственным умыслом: снискать ваше доверие, дабы с течением времени вы открыли мне секрет философского камня. Узнав же о гомункулусе, я понял, что деньги – это далеко не все, к чему стоит стремиться. Но сейчас мне думается, что вы и золота не умеете сделать». Значит, они с Овербери хотели раздобыть злата, а потом решили выпытать у меня более драгоценную тайну. Что ж, теперь все это нимало меня не тревожило. «Я уйду на рассвете, – продолжал он, – и вместе со мной канет в небытие ваш древний город». Я ничего не ответил; по-прежнему стоя спиной к нему, я прижимал к лицу вытканное женою полотно.
Конец дня и ночь я провел в келье прозрений. Я не мог спать и сидел, свесив голову долу и вспоминая о жене – ибо что еще оставалось мне, как не клониться к той самой земле, где вскоре упокоится ее тело? Было четыре часа, самая тихая утренняя пора, когда я услыхал в кристалле слабый зов, или шепот. Не прошло и минуты, как далеко-далеко – хотя это было не далее чем в углу комнаты, – появилась женщина, столь светлая и прозрачная, что я видел внутри нее дитя мужского пола. Она приближалась ко мне с простертыми руками, и я вдруг понял, что ребенок в ее чреве —это я сам.
