Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Если он совершил самоубийство.

– Самоубийство… похоже, самоубийства вас преследуют, Джозеф. Особенно в Вальпараисо. – Я указал на открывшееся слева пространство. – Как оказалось, мы пришли на площадь Сотомайора, которая служит примером того, как Чили любит саморазрушение. Названа в честь Рафаэля Сотомайора, героя Тихоокеанской войны. Он успел получить нашивки, замиряя Арауканию. Сначала он убивает индейцев на юге Чили, а потом идет на север убивать перуанцев и боливийцев с индейскими корнями. Но его далекий потомок не считает его героем. Один наш друг, Тито Сотомайор, – добавил я, не сообщая, что мы принимали его и его жену у нас в доме на Ватикано, – присоединяется к левым революционерам, как и еще один наш друг Начо Сааведра: оба восстают против Чили привилегий и власти, созданной своими патриархами. Начо отрекся от одного своего прапрадеда, убийцы индейцев полковника Корнелио Сааведры.

– Все эти герои, – вслух задумался Орта, – давят на следующие поколения, требуют от них военных подвигов.

– От этих призраков трудно избавиться. Особенно если история страны, ее идентичность, выковывается из мученичества, принесения своей жизни в жертву какому-то великому делу. – Я направился к статуе морского офицера, венчающей памятник в самом центре площади. – Наверху, на этой колонне – это Артуро Прат. Стоит над усыпальницей, где лежат останки его самого и Конделла. Но наверху – не Карлос Конделла, который выигрывал все битвы во время Тихоокеанской войны, а Прат: человек, проигравший единственное морское сражение, в котором участвовал, и тем не менее ставший нашим главным символом. День его смерти – по сути, день его картинного самоубийства – это наш национальный праздник. Мы не отмечаем крупные успехи чилийской армии, приведшие к оккупации Лимы и позволившие Чили сохранить богатые полезными ископаемыми провинции, которые сейчас составляют север страны: никто даже не знает этих дат. Нет – Чили решила чтить память военного провала.

– У нас есть время, чтобы?..

Я посмотрел на часы.

– Нам все равно стоит взять такси: мы прошли только полпути. Но – да, масса времени.

Орта щурился на слова под статуей. Я знал их наизусть, каждый школьник, каждый чилиец их знал: его призыв не падать духом при встрече с намного превосходящими военно-морскими силами противника в заливе Икик. Хотя la contienda es desigual, бой неравен, он не спустит свой флаг. Я прошептал эти слова Орте почти благоговейно, словно по-прежнему был подростком, впервые услышавшим эту историю в школе. Вместо того чтобы спасать свою жизнь и жизни своих офицеров и матросов, Прат перепрыгнул на борт громадного корабля Перу, Huáscar, не сомневаясь в своей гибели. И он был убит почти тут же. Его собственное судно, «Эсмеральда», будет потом пущено ко дну. Из его команды в двести один человек выжило только шестьдесят. Для боливийцев это стало огромным успехом, но героизм капитана «Эсмеральды» чилийская пропаганда превратила в легендарную историю жертвы ради родины, распространяя ее, чтобы побудить солдат умирать, но не сдаваться, что было необходимо для того, чтобы Чили смогла победить противника, имеющего численное превосходство.

– Итак, к Альенде, – сказал Орта. – Вы считаете, что он взял пример с Прата, решил сражаться до конца, хоть силы были неравны?

– Не исключено, – ответил я, останавливая такси. Не похоже было, что Орта готов покинуть площадь Сотомайор, завороженный самоубийцей Артуро Пратом на его колонне. Я бережно взял его за локоть и повел к ожидающей машине. – Но если он и правда покончил с собой, то примером ему был другой чилиец, президент Балмаседа, который застрелился в 1891 году в посольстве Аргентины, где нашел убежище после того, как его войска потерпели поражение.

– В том же здании, где вы укрывались – и где ваш блестящий следователь должен будет разгадать тайну убийств?

– Нет, – отрезал я, недовольный напоминанием о том, что мой роман идет ко дну быстрее легендарной «Эсмеральды». – В другом здании.

– А ваш роман, как он движется?

Я устал от множества уклонений (его звонок на рассвете был лишним) и ответил в кои-то веки правдиво, как и советовала Анхелика:

– Не так хорошо, как я ожидал.

Мы залезли в такси.

Как только машина тронулась к бухте Сан-Педро, он повернулся ко мне:

– Я опасался, что это задание будет вас отвлекать. И вот теперь я отнимаю у вас еще больше времени. Нехорошо с моей стороны. Но я что-нибудь придумаю. – И, ощутив мою неловкость: – Вы сказали, что примером для Альенде был Балмаседа?

– Да, – подтвердил я с облегчением. – Альенде часто упоминал Балмаседу – можно даже сказать, что тот не давал ему покоя. Потому что Балмаседа тоже пытался защищать интересы Чили от иностранных монополий, хотел, чтобы нитраты из пустынь, которые теперь принадлежали Чили (очень ценный минерал, основа удобрений, кормивших Европу во время промышленной революции, и использовавшийся для боеприпасов во время войны)… Балмаседа хотел, чтобы доходы оставались в Чили и развивали ее промышленность. Но британцы, желавшие сохранить контроль и прибыли, финансировали восстание против Балмаседы, точно так же как американцы – против Альенде восемьдесят лет спустя. И знаете, как звали британского магната, устроившего заговор против Балмаседы?

– Мистер Норт, – отозвался Орта. – Как странно, что человек, представлявший эти интересы в ущерб страны в самой южной части планеты, звался Нортом. Я читал книгу Эрнана Рамиреса Некочеа.

Я ощутил неожиданный укол… чего? Досады, гнева? Он что – уже знал все истории, которые я рассказывал на ходу, все детали жизни Альенде, знал о Прате и Тихоокеанской войне и Балмаседе и просто потакал мне, словно балованному ребенку? Может, он знал и о бухте Сан-Педро, куда ехало наше такси, – уже обедал там с Пилар и только притворился, будто никогда о ней не слыхал?

Ну что ж, пора ему показать, что, сколько бы книг он ни прочитал, существуют громадные области реальности, обширные поля страданий, к которым у него не было доступа.

– Дон Эрнан Рамирес Некочеа, – проговорил я. – Коммунист. Один из наших великих историков. Он дружелюбно относился ко мне, когда я был студентом Чилийского университета, – декан нашего факультета, снятый с должности в день путча, а потом изгнанный из страны. В итоге оказался во Франции. Мы с Анхеликой навещали его там, в Париже, пару раз. В последний раз он плакал. У чилийского консульства, рядом с домом инвалидов: мы пошли туда, чтобы Анхелика получила новый паспорт, но не я и не дон Эрнан. Когда мы с ним пересеклись, ему только что категорически отказал консул. Он просил разрешения приехать в Чили на неделю, проститься с умирающей матерью. Этот добрый старик – он был похож на Джепетто – на диснеевский вариант отца Пиноккио: голубые глаза, пышные усы… Такой благородный! Этот человек изучал прошлое Чили, чтобы мы не повторяли ее трагедии, – и он безутешно рыдал, а мы не могли найти слов, чтобы утешить нашего маэстро. Как вы думаете: кто-то из этих бюрократов, лишивших дона Эрнана возможности подержать умирающую мать за руку, – хоть один из них был наказан, испытал хоть капельку стыда? Но они его сломали. Через несколько месяцев он умер – и кто знает, где его похоронили.

Я замолчал.

Орта сказал:

– Мне очень жаль.

Простые слова соболезнования относились к смерти дона Эрнана – но и к нему самому – мальчику, который не держал за руку мать, когда она умирала.

– Мне тоже жаль, – сказал я, и между нами снова все было хорошо – насколько это вообще возможно в мире, где сыновьям не позволяют скорбеть о смерти женщины, которая привела их в этот мир.

Мы приехали к ресторанчику.

Он предоставил мне платить за проезд. Но перед тем, как выйти из машины, обратился к водителю.

– Альенде, – проговорил он. – Как он умер? Вы знаете, как он умер?

Таксист колебался всего секунду.

– Вы не отсюда. Вы хорошо говорите, но вы не… Откуда вы, сэр, могу я спросить?

– Голландия, – ответил Орта.