Анна Матвеева - Девять девяностых
В ванной Ада, забывшись, вслух читала стихи — и получила от Елены кулаком в дверь. Стихи мешали Елене изучать газету «СПИД-Инфо».
Был поздний вечер. В ресторане дали ужин — ничего особенного, но всё горячее. «И жидкое», — обрадовалась Роза, когда принесли суп.
Перед сном Елена вдруг начала рассказывать Аде о своей несчастной судьбе — ее предал муж, обидела мать, ограбил любовник и уволил начальник. Ада слушала, но сочувствовать не могла — видела в мыслях грязную прокладку на полу.
Проснулась рано утром. Елена музыкально посвистывала во сне.
Может, это было даже еще и не утро, а ночь. Часы встали, не проверишь. Дома можно набрать на телефоне «100», а здесь — вдруг попадешь куда-нибудь в жандармерию.
За окном был Париж, а ведь Ада его так пока что и не видела. Пока ехали, мелькал за окном — но это были всё те же обещания. Это мог быть просто город — вообще.
На первое свидание с Парижем следовало идти при полном параде. Ада приняла душ, вымыла голову, тщательно убрала за собой ванну. Косметичка Елены была открыта — как пасть крокодила, из нее торчала тушь «Ланком». Ада подумала-подумала — и решила не брезговать крокодильим предложением. Да, это вам не «Ленинградская», отличное качество! Ада докрасила ресницы и с сожалением вернула флакончик на место. Наверняка в косметичке таилось множество других сокровищ, но помада или крем — это уж слишком личное. Спи спокойно, дорогой крокодил.
Побоялась включить фен — вдруг Елена проснется. Волосы сохли ужасно медленно, но, кажется, на улице не холодно, а когда волосы Ады сохнут на ходу, они у нее красиво вьются. Решено — так и пойдет.
Влезла в свое красное пальто — всё тот же свингер, будь он неладен. Зашнуровала ботинки. И открыла дверь в коридор.
Там было тихо, но светло. Узкий коридор, лестница — Ада спускалась пешком, ступени скрипели, как у бабушки на даче.
«Если меня сейчас спросят, где я, Париж будет в списке последним», — расстроилась Ада. Срочно требовалось подтверждение — силуэт башни или хотя бы статуя зуава на мосту. Отель на Монмартре — это значит, что рядом Сакре-Кёр и площадь Тертр, парижский вариант сквера на площади 1905 года. Там сидят художники, уговаривают прохожих на портретик — и тут же продают плоды своего творчества. Как правило, безнадежные.
В холле, где они вчера стояли в очереди за ключами от комнат, было темно.
На диване спал ночной портье — чернокожий молодец. Приподнял голову и сонно махнул рукой:
— Дор, дор! Ферме!
Дверь действительно была «фарм» — на задвижку и замок. Луна сжалилась над глупой Адой, осветила часы на стене — ровно четыре.
Ада так расстроилась!
Интересно, что подумал портье? Может, решил, что она решила выйти на заработки — с утра пораньше? Скорее всего, ничего не успел подумать — вон как нахрапывает.
Пришлось возвращаться в комнату и ждать, когда в Париже рассветет.
Как говорит мама — неприятно, конечно, зато из этого выйдет отличная история.
В большом и радостном…
Кто только не описывал утро в Париже — и сам этот Париж!
Ада выходила из гостиницы зажмурившись — сейчас она увидит город, в который влюблена столько лет! Это была любовь по переписке, точнее, по чтению. Похоже на ожидание музыкального парада — когда уже слышишь звуки за углом, но еще не видишь музыкантов. Гадаешь, какие они будут. Музыка несется впереди — она всё громче с каждым шагом, но, пока оркестр не виден, можно представить его каким угодно.
Куда смотреть первым делом? В небо, исчерканное самолетами?
Ада открыла глаза — и упала в Париж, как будто сиганула с вышки. При этом она еще и просто упала, запнувшись. Напугала прохожего в шарфике — ранняя пташка, он летел за круассанами в булочную. Волновался: кричал «са ва?» и отряхивал от пыли красный свингер. Ада уговорила пташку лететь дальше, она — в порядке.
Она — в Париже!
Серые дома сплошной стеной, на крышах — армия рыжих дымоходов. Голубь курлычет — парижанин! Старушка в плюшевой шубе не по сезону — парижанка!
Ада спросила у старушки, который час. Старушка долго высвобождала запястье из плюшевого манжета, потом ответила — семь ровно.
Полтора часа до встречи с группой за завтраком.
Город смеялся, просыпаясь, и уводил Аду прочь от гостиницы — она думала выйти к холму и даже видела в просвете улиц белые купола Сакре-Кёр. Купола словно колокола — хотелось взять их за «короны» и позвенеть в каждый по очереди.
Как странно думать, что где-то в мире есть город Екатеринбург. Где-то есть мама, папа, Олень, Женечка…
Ада встала в парижскую собачью какашку. А через пять минут голубь уронил ей на плечо теплую каплю. Она не сердилась ни на собаку, ни на голубя — в сумке был носовой платок, подошву легко почистить о поребрик.
Настоящий Париж открывался Аде — как будто она перелистывала большую книгу с картинками.
Страница за страницей, улица за улицей.
Кариатиды в платьях из пыли держат на плечах балконы (одна еще как будто бы нюхала у себя подмышку — Олень так часто делала, думала, что никто не замечает).
Платаны увешаны шариками (Олень важно сказала бы — «соплодиями», она любила ботанику), как новогодние елки, а кора у них гладкая, с «военным» рисунком. Красные ромбики-вывески «Tabac». Прозрачные пакеты вместо мусорных ящиков — наследие терроризма: «Мы должны видеть весь ваш мусор». Женщина в черном пальто, с белой собачкой-дворняжкой — а ведет ее гордо, как дорогую таксу. Аромат духов — от женщины или от собачки? — накрывает Аду с головой, как штора в летний день, в открытое окно.
Пахнет перезрелой розой, Олень такую выбросила бы — она терпеть не может увядшие цветы.
Будь здесь Олень — они бы вместе ахали, по очереди толкали друг друга локтями — смотри, какая попа! Можно положить что-нибудь сзади — и оно не упадет. Хозяйка попы — африканка в тюрбане — улыбнулась Аде так широко и белозубо, как будто открылся сам собой старинный черный рояль с белоснежными клавишами.
Ада читала вслух имена улиц — прекрасная музыка! Рошешуар. Кондорсе́. Мобеж. Лафайет. Названия — всегда отдельное наслаждение. Этим Ада похожа на маму. Мама тоже любит названия, имена, слова — и если запоминает незнакомый пейзаж, так только по ним, а не по тому, что видит. Словесные люди верят написанному, и только потом — глазам своим. Вначале было — слово. Поэтому, жаловалась мама, ей так трудно приходилось в Пекине — китайский язык ничего не сообщал ей, письменность тоже шла по разряду «изобразительных искусств». Один только иероглиф — «человек» — мама смогла определить, потому что увидела в нем бегущие ноги.
