Эдуард Лимонов - Подросток Савенко
— Свои. Очень хорошо! — говорит конферансье, оживившись. — У нас записалось уже десять человек, но большинство из них будут читать стихи известных советских и русских поэтов. Только… — конферансье заглядывает в бумажку, которую он держит в руке, — …только четверо будут читать свои стихи. В прошлом году было куда больше, — замечает он рассеянно, как бы недоумевая, не зная, чем объяснить спад в количестве поэтов, читающих свои стихи у «Победы».
— Но у вас же конкурс на лучшие стихи? — спрашивает его Кадик.
— Вообще-то да, мы планировали состязание поэтов, — подтверждает неуверенный конферансье, — но ввиду их малочисленности мы было уже хотели устроить состязание чтецов поэзии…
— Ну нет, вы делайте состязание поэтов, как было объявлено! — требует возмущенный Кадик. — В прессе же было сказано, что состязание поэтов, — вещает строгий Кадик-Колька.
Эди даже забывает о своем страхе перед толпой, так он весь уходит в восхищение своим другом-импрессарио. Вот как чешет, как ответственный товарищ, — «в прессе было сказано…».
— Ну вот, теперь у нас уже есть пятеро, это немного, но, я думаю, достаточно, чтобы устроить состязание, — решается конферансье. — Четыре поэта было уж очень мало, — оправдывается он перед Кадиком.
— Публика пришла послушать состязание поэтов, — констатирует Кадик, обводя рукой море толпы под ними. — Видите, они ждут, волнуются, — добавляет он.
Толпа действительно волнуется, но Эди-бэби, и Кадик, и конферансье прекрасно знают, что стихи ей до лампочки. Она бы с большим удовольствием посмотрела бы цирк. Она хочет хлеба и зрелищ, биомицина и цирк. Выкати ей бочки биомицина и пригласи сюда, к «Победе», областной цирк с медведями, слонами и клоунами, и толпа у «Победы» будет самой счастливой толпой в мире. Годами после вспоминать будут, думает Эди, усмехаясь.
Молодежь приходит к «Победе» встретиться, выпить вместе, подраться, попиздеть с друзьями. Каждый район имеет свое место на площади. Вправо от Эди, вся правая половина площади принадлежит тюренским и салтовским ребятам, «нашим» — думает Эди. Левая принадлежит плехановцам, и те делятся своей половиной с журавлевцами, как хозяева. Это не значит, что тюренцы или салтовцы не могут ходить на половину плехановцев и журавлевцев и наоборот, они могут, но официально банды собираются на разных сторонах — так разделена территория. Кто ее разделил, Эди-бэби не знает, но так было всегда, это традиция, передающаяся из поколения в поколение.
— Я хотел бы посмотреть ваши стихи перед выступлением, — обращается конферансье к Эди. — Простите, молодой человек, как вас, кстати, зовут?
— Эдуард Савенко, — называет себя Эди неохотно. Он не любит своей фамилии и мечтает ее сменить, когда вырастет.
— Так вот, Эдуард, — говорит конферансье, — я хотел бы взглянуть на ваши произведения, вы не обижайтесь, но у нас такая традиция… — мнется конферансье.
— Цензура, — вставляет нахальный Кадик насмешливо. — Покажи им, Эди, что ты собираешься читать.
К счастью, Эди захватил с собой тетрадку. Потому он некоторое время листает тетрадь, чтобы подыскать нужные стихотворения. Тут не пляж, о милиции и тюрьме читать не дадут, нужны стихи о любви, о любви везде можно читать.
— Вот это, — тычет он пальцем в тетрадь. — И это, — указывает он, переворачивая страницу. — И еще вот это, — говорит он, — совсем маленькое, — и отдает конферансье тетрадь. Тот углубляется в чтение.
Читает он профессионально быстро, через несколько минут он отдает Эди тетрадку.
— Очень талантливо, молодой человек, — говорит он, — очень. Приятно поражен. Большинство выступающих у нас, — он берет Эди за рукав и чуть-чуть как бы отвлекает в сторону от остальных, — …большинство поэтов, как бы вам сказать… — он морщится, — не очень поэтически грамотны. И потом, — добавляет конферансье снисходительно, — им недостает душевной культуры… Вы понимаете, о чем я говорю? — заглядывает он Эди в глаза. — Кстати говоря, кто ваши родители? — спрашивает он.
— Отец офицер, а мать домохозяйка, — отвечает Эди коротко. Несмотря на комплимент, который конферансье сделал его стихам, он Эди не нравится. Что-то в нем есть неприятное. «Культурный наемник!» — мысленно называет его Эди.
— Я так и думал, я так и думал! — обрадованно дергается конферансье. — Отец — офицер. Офицеры — наш советский мидл-класс… Конечно, — говорит он, — все понятно…
— А вы, молодой человек, — обращается он к подошедшему их послушать Кадику, — насчет цензуры вы не правы. Я не осуществляю цензуру, у нас давно не сталинские времена в стране, но мы имеем здесь гигантскую аудиторию, — конферансье обводит рукой залитую народом площадь, — иной раз десятки тысяч человек… Нет, мы не цензурируем наших поэтов, мы просто обязаны оградить их, людей, от возможного хулиганства, от возможной провокации. Вы, например, ребята, знаете, что случилось еще несколько месяцев тому назад в газете «Правда Украины»? — обращается он уже к ним обоим, к Эди и Кадику.
— Нет, — говорят ребята.
— Ужасная провокация. И какая ловкая! — улыбается конферансье ядовито. — В редакцию газеты пришло письмо из Канады. В письме канадский украинец, молодой человек, писал о том, как он любит нашу страну, писал о том, что он рабочий, и просил напечатать его стихи, в которых он прославляет первую в мире страну победившего социализма и говорит о своей ненависти к капитализму, который обрекает рабочих людей на безработицу. Стихи напечатали. Но… — Голос конферансье достиг возвышенного шепота. — Вы, как поэт, Эдуард, — обращается он к Эди, — должны знать, что такое акростих. Знаете?
Эди-бэби кивает. Он знает.
— Так вот, — торжествующе объявляет конферансье, — это был акростих. И, прочитав только первые буквы, все первые в строке, можно было прочесть знаменитый петлюровский призыв:
«На москалiв, ляхiв та юд — ножи точите там и тут».
Видите, молодые люди… а вы говорите… цензура… — И конферансье с самодовольной улыбочкой отходит от Эди и Кадика, дабы объявить о начале поэтического конкурса.
Поражен даже Кадик. Он смеется.
— Ни хуя себе! — восклицает Кадик. — Редактора, наверное, под суд отдали!
Не то чтобы Кадику было жаль редактора или он одобрял провокационные обманные действия канадского поэта, но, как и все салтовские жители, он почему-то рад, когда власть садится в лужу. Тем более «Правду Украины» все считают противной газетой, да еще на украинском языке, который считается в Харькове деревенским. Никто не хочет учиться в украинских школах, потому теперь всех ребят в неукраинских школах заставляют учить украинский язык, хотя преподавание и ведется на русском. Эди-бэби учит украинский со второго класса и знает его очень хорошо, но где его употреблять, украинский, в деревне, что ли? Но где такая деревня? Даже в Старом Салтове только старики еще говорят по-украински. Молодежь не хочет. В Киеве говорят интеллигенты из пижонства, стоят на Крещатике и громко «размовляют по-украинськи». Но из пижонства можно и по-английски говорить. Вон Ася — скромный человек, она своим французским не хвалится, хотя говорит лучше любой учительницы французского, думает Эди.
