Дина Рубина - Синдром Петрушки
И вокруг нее все казалось отстраненным, особенным… Вот сейчас вдруг вспомнил: они обе занимались в школе верховой езды, представляете? Их дальний родственник до войны держал конную ферму, и впоследствии та стала Конным клубом. Думаю, Вильковский поощрял эти занятия, он и сам гарцевал – пока не растолстел. Однажды я видел, как втроем они подъехали к дому, и едва не ослеп от зрелища великолепной кавалькады. Эти две наездницы… боже, – сон, настоящий сон. Девочки были в костюмах: бриджи, жакет, специальные сапожки – ничего в этом не понимаю, как там они называются… Да, две огненные амазонки на шоколадных кобылах…
Он сощурил молодые голубые глаза, словно вглядываясь в давнюю картину.
– Несколько раз я бывал у них дома – то ли мать за чем-то посылала, то ли я заходил за Висей – с той мы дружили в детстве. Они занимали три комнаты с кухней на последнем этаже дома по улице Ивана Франко. Может, помните этот дом: там, на вполне заурядном фасаде, на одном лишь последнем этаже чередуются мужские скульптурные пары – и это выглядит внезапным, необъяснимым. Стоят они между окнами по двое, высовываясь из стены по пояс. В области головы и плеч совсем отделяются от стены и внимательно смотрят вниз, на тротуар, словно в попытке разглядеть, что там, внизу. Молчаливые зловещие соглядатаи.
– Прекрасно помню этот дом, – отозвался я. – Там жил наш семейный дантист. Никогда эти скульптуры не казались мне загадочными.
– Не загадочными, – поправил он. – Не загадочными, а зловещими.
Внутренне я удивился, но спорить не стал. Мне-то жилье нашего дантиста Моти Гердера казалось забавным – из-за бормашины. В рабочие часы она тряслась и грохотала, как отбойный молоток, чуть не на всю улицу; зато к вечеру ее в целях конспирации накрывали китайским халатом, придавливая сверху широким матерчатым абажуром пятидесятых годов с развившейся бахромой.
– Так вот, их жилье было вполне типичной польской довоенной квартирой: старая тяжелая мебель, тяжелые портьеры, темные старые картины и этот, помните, львовский фаянсовый рукомойник. И – всепроникающий запах корицы…
И вот там, за стеклом больших напольных часов, я и увидел эту куклу. И остолбенел. Поразительная была кукла: явно старый еврей – ермолка, лапсердак, пейсы, – все как полагается, да так скрупулезно все сработано! И такое значительное, я сказал бы, мрачное лицо, несмотря на то что еврей улыбался. Но во всей этой фигуре – вот что меня особенно поразило – не было ничего привычно пародийного. Кроме разве большого живота, но и тот совсем не был смешным. Помню, я ревниво спросил:
«Вися, с чего это вы держите еврейскую куклу?»
Она отрезала:
«Никакая не еврейская, а наша! Наша женская родильная кукла».
Я расхохотался и спросил:
«Почему женская, это же мужчина!»
Она разозлилась и ответила:
«Не твое дело, глупчэ, я сказала – женская, значит – женская!»
Из-за поворота кактусовой аллеи тяжело выполз автобус – он курсировал между кибуцем и принадлежащей ему лечебницей на берегу моря – и остановился у дверей отеля. Из автобуса повалила прожаренная солнцем, отполированная тяжелой сероводородной водой публика, и мы с доктором Зивом некоторое время молча смотрели, как расползаются восвояси изможденные отдыхом, прихлопнутые шляпами курортники.
– Самое интересное, – заговорил он снова, когда автобус уехал, – что мой дядя Залман однажды выиграл у Тедди эту куклу в карты. Говорил, что у него был такой азарт: оттяпать куклу во что бы то ни стало. И, знаете, выиграл-таки! Добился своего! И целых три года кукла сидела у нас за стеклом буфета. С ней играла моя кузина – та самая, что оказалась здесь на старости лет со всем своим украинским хозяйством… Обе сестры Вильковские ужасно оплакивали свою «женскую» куклу. А тут еще у Яни так несчастливо сложилась материнская доля: она одного за другим родила каких-то больных мальчиков, и оба они умерли… Я уговаривал дядьку вернуть куклу. Но он уперся: нечего, говорил, ей делать у гоев! Пусть среди своих сидит. Но все-таки потом, года через три, Тедди ее отыграл. И кукла вернулась к Вильковским. Вот только лапсердак кузина куда-то подевала, играя, – в то время она была еще слишком мала, какой с нее спрос… Ну а мы с мамой скоро уехали…
Наш столик почти целиком оказался на солнце, но это как будто не тревожило старика. Блестя малиновым лбом, задумчиво подперев ладонью подбородок, он едва шевелил губами, будто повторял давно произнесенные, посвященные кому-то и растаявшие в сыром воздухе Львова слова. И вдруг проговорил по-польски:
– Куба, я мам дзисяй дзень народзеня, мам сэдэмнащэ лят… – И очнулся: – Прошла жизнь. Понимаете? А я вижу Яню совершенно ясно: отворилась дверь, и будто ангел вышел из брамы.
И как нарочно, после его слов из дверей сувенирной лавки вышла Лиза. Судя по ее виноватой и одновременно удовлетворенной улыбке, иранский шах мог ей позавидовать.
Доктор Зив вдруг поднялся из-за стола и сказал:
– Не могу, не буду больше смотреть. До сих пор больно, вот что значит юношеская любовь. – И, перейдя на английский, пожелал мне и подошедшей Лизе приятного обеда, чудесного вечера и благополучной обратной дороги.
– Рад был повидать вас, доктор Горелик.
– Борис, – поправил я. – Давайте наконец остановимся на этой версии.
– Борис, конечно… Вы не возражаете, если я запишу ваш телефон?
– Само собой, Яков. Да и я ваш с удовольствием запишу, отчего же…
Мы продиктовали друг другу номера своих телефонов, и он пошел, не оглядываясь, по дорожке меж деревьями – к своему домику, наверное…
* * *…На обратной дороге в Иерусалим – а мы возвращались в темноте, и я был сосредоточен на однополосном извилистом шоссе – Лиза то надевала, то опять снимала купленный кулон, подносила его к лицу и все любовалась камнем и тонкой ювелирной огранкой. И говорила без умолку. Она была в хорошем настроении, развлечена покупкой – я мог гордиться удачной вылазкой.
– Думаю, это бирюза, – говорила она. – Но продавщица назвала как-то иначе: «эйлатский камень», почему?
– Это местный камень, очень красивый. Бывает и красным, и синим, и зеленым.
– Но согласись, что мой – изумительного редкого оттенка! Похож на павлинью грудку, согласись!
– О да. Замечательная штука. Я рад, что он достался тебе.
– А главное, – продолжала она, – этот удивительный природный рисунок на нем – балерина на пуантах… Будто пером нарисовано. Ты обратил вни мание?
– Балерина? М-м-м… – Я скосил глаза, но тут же снова перевел взгляд на дорогу. Сзади ехал какой-то борзый малец, который уже дважды пытался меня обойти, ничуть не опасаясь получить в лоб таким же встречным идиотом. – Я потом посмотрю, Лиза, ладно?
