Евгений Гришковец - Асфальт
На следующий день ему сообщили, ближе к обеду, что самолёт вылетел и ожидается часам к шести вечера. Но через два часа ему снова позвонили, когда он уже побрился, оделся и готовился ехать в аэропорт, что всё же Норильск не принимает, и самолёт сядет в ближайшем аэропорту, а это Негарка, а Негарка далеко. Миша и в тот день не вылетел.
Он улетел из Норильска только на следующий день около полудня, зарекшись больше заполярных вояжей не совершать. Но ночь перед вылетом он почти не спал. Он уже просто тосковал по жене и детям. Звонил Ане много раз, слышал звуки дома, детские голоса и страшно хотел туда. Он даже про свою машину и про московские пробки думал с нежностью.
Он буквально мечтал ввалиться домой и с порога всех целовать, обнимать, тискать и не отпускать от себя. Тогда же ночью, по норильскому времени, он долго проговорил с Юлей. Юля была, как в старые времена, внимательна и спокойна. Она тогда снова была бесконечно взрослая, мудрая и необходимая.
– Ну что ты, Мишенька, там дёргаешься, – говорила она, и слышно было, как Юля в Москве затягивается сигаретой, – отнесись к этой ситуации как к вынужденному отдыху. Ну уж с ветром-то северным ты ничего поделать не можешь! И я не знаю такого верного номера телефона, чтобы позвонить и этот ветер приостановить или направить в нужном направлении.
– Да соскучился я смертельно, – говорил на это Миша, расхаживая по гостиничному номеру от окна к кровати и обратно, – уже на стены лезу.
– Вот и прекрасно! – сказала Юля и закашлялась. – Прекрасно! Ты соскучился, по тебе соскучились. Обострение чувств – этому же радоваться надо. А тут в Москве мерзко, сыро, промозгло. Вчера снежок выпал, так его уже в такую жижу смесили. А у тебя там морозец, девки румяные северные бегают табунами…
– Какие девки, Юля?! – даже задохнулся от возмущения Миша. – Тут мороз, от которого Москва просто остановилась бы. Тут… Да ты не представляешь себе…
– Не ной! – оборвала она его резко и весело. – Куча людей тебе позавидовала бы. Молодой, здоровый, в гостинице живёт, путешествует, бездельничает. Ещё перечислять?
Так они говорили долго. Миша получал своё особое удовольствие от этого разговора. Ему приятно было чувствовать себя мальчишкой. Ни с кем он себя таким юным, говорящим всё не то, неопытным и глупым не чувствовал, как с Юлей.
– Юля, родная! Я завтра прилечу, если вылечу, конечно, и сразу домой. По детям истосковался, ужас! А послезавтра к тебе. Я тут водочки купил местной, северной, на клюкве. Посидим.
– Вот это разговор. Только ты и какой-нибудь северной закуски привези тогда. Ты знаешь, у меня с закуской не очень. Правда, конфет много дарят. Складывать некуда эти конфеты.
– Оленину сушёную?! А? Правда, она твёрдая и солёная, но местные ей гордятся.
– Вези! Всё лучше конфет, – Юля говорила и отпивала что-то, громко втягивая воздух. Так она пила свой очень горячий кофе.
Мишу разрывало в тот момент от благодарности и любви.
К Юле он, как пообещал, так и не заехал. И на следующей неделе тоже не заехал. Он не выспался тогда в гостинице, летел с больной головой, в Москве по прилёту Лёня вывалил на него столько неприятных новостей, что он сразу поехал не домой, а на работу. Весь день провёл в несвежей рубашке. Миша не рассчитывал, что проведёт в Норильске так долго, и с рубашками тоже не рассчитал. Усталый, измотанный и сердитый приехал домой поздно.
Он так ждал, там, в гостинице, этого возвращения домой. И дома тоже ждали, но как-то переждали, что ли. И он переждал. Миша зашёл домой, всех поцеловал, на нежности и разговоры сил не осталось. Полез в душ. Потом немного побыл с детьми, посидел сычом на кухне да и лёг спать. Он чувствовал сильное разочарование и сердился на себя, но на большее его не хватило. Тогда он особо остро ощутил отдельность своей жизнедеятельности от того, чем жило то место, куда он так рвался и называл домом. А с детьми он даже и не знал, чем заняться. Обнял, поднял на руки, быстро сунул привезённые подарки куколок из оленьих шкур да какого-то моржа, из моржовой же кости сделанного. Детей подарки не вдохновили. И всё.
Водку и сушёную оленину он действительно Юле привёз, но так её и не отдал. На следующий день жизнь навалилась всей тяжестью. К Юле он заехал много позже, чем собирался. Даже не заехал, а заскочил, но без гостинцев.
***
Миша стоял у балконной двери и даже задумался: а куда делась та, привезённая из Норильска, водка и оленина? Вполне возможно, она стояла где-то дома в шкафу до сих пор. Во всяком случае, он не припоминал, чтобы он её выпил с кем-то или кому-то её подарил. Он даже чуть было не пошёл её искать. Он даже чуть было не сказал: «Аня, а не видела ты?…» Но не сказал и не пошёл. Он запахнул халат плотнее и открыл балконную дверь, решив, что покурить пришла пора.
***
Он покурил быстро, без удовольствия, даже не думая о том, что курит. Просто нужно было что-то делать, точнее, сделать. Вот он и покурил. Во рту стало кисло и плохо от этой ненужной сигареты, Миша шагнул ближе к перилам, перегнулся через них, посмотрел вниз и выплюнул кислую и мешающую слюну. Так он делал редко, потому что был уверен и знал, что плевать с балкона плохо и в представления о том, что значит «уметь себя вести», плевки с балкона не входили. Но в бессонную ночь Миша плюнул вниз, даже не вспомнив о своих правилах. Плевок долго летел, извиваясь, и Миша даже услышал звук его падения.
«Семь этажей – это наверняка, – подумал Миша. – А у Юли третий. Так что прыжок как вариант она даже не рассматривала».
– Тьфу-у ты… – уже не плюнул, а скорее высказался Миша, стараясь немедленно отогнать залетевшую в голову страшную мысль.
Миша смотрел вниз с балкона на тёмный двор. То, о чём он подумал, напугало и вернуло к основной теме его жизни последних дней. Ему впервые было тоскливо смотреть с балкона на двор своего дома. Сколько же они с Аней, а потом и Катей, пожили в съёмных квартирах среди мебели и обоев, которые им не нравились. Сколько было дворов в тех районах Москвы, где жили люди, для которых поездка в центр столицы была редким событием. Сколько Миша трудился, и сколько Аня терпела, прежде чем они, перед самым рождением Сони, переехали в свою квартиру, в дом, который нравился, в район, в котором они хотели жить. Сколько нужно было усилий и времени, чтобы иметь возможность плюнуть с собственного балкона во двор. А тут Миша смотрел в этот двор, вид которого не меньше, чем подходящая цена, когда-то повлиял на выбор именно этой квартиры… Смотрел, и ему было тоскливо. Его очень насторожила эта тоска. Он очень не хотел разлюбить свой двор и свою квартиру, то есть то жизненное пространство, которое называл и считал домом.
