Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
У блудного сына бизнеса Джереми на хрящеватом носу тоже были очки, но в душе — стальная пружина англосаксонского упорства. Он не щадил меня, туземную проводницу по крутым перевалам и извилистым тропам одесских интонаций. Неделями, словно сквозь джунгли Амазонки, в синяках и кровоточащих ссадинах, спотыкаясь о метафоры, опасливо обходя сленг, прорубались мы через «Как это делалось в Одессе».
— «Тикать с конторы!» Что это значит?
— Не обижайтесь, Джереми: это примерно то же, что сделали вы со своим офисом. Но, поверьте, у Бени Крика для этого имелись более веские основания.
Пользовайтесь нашим сервисом в уюте вашего дома.
Тетрис
Просыпаться не хотелось. Зачем? Ведь опять будет все то же. Кирпичная стена напротив с уродскими деревянными балконами, желтые полосы парковки. Не приняв душ, включил компьютер, кружка растворимого кофе слева. Снова три раза, как заколдованное, выпало назло шестьдесят шесть. Скверно. Это значит опять все будет паршиво… А следом, как назло, сорок четыре. Отчего игра постоянно кончается на одинаковых цифрах — 66, 44? Не должны по теории вероятности. Не к добру… Круглые цифры — это тоже нехорошо, но не до такой степени. Но они тоже чаще обычного выпадают. Попробовать еще, разве что?
Полетели вниз цветные квадратики, палочки, загогулины, чтобы укладываться в сомкнутый строй. Скачет наверху цифирка — от нее все зависит. Если в конце выпадет обычное, рядовое, вроде семидесяти четырех, скажем, то все будет хорошо, как-то обойдется. Черт, семьдесят! Круглая. Еще раз! Если сейчас три раза подряд не выпадет круглая или мразь вроде пятидесяти пяти, то все предыдущее — не считается. Надо только расслабиться, сделать вид, что мне все равно… Не думать об этих цифрах, обмануть их…
Открыл холодильник. Замороженная оранжевая мексиканская дрянь из бобов. Окаменевший кусок пиццы в целлофане. Противно… Намазал кусок булки маслом, положил сверху три круга колбасы. Не следовало бы, конечно. Толстею. Быстро-быстро съел. Зачем?..
Вчера вечером хотел перечитать, да заснул. Ну, чем ты меня, доктор Чехов, утешить можешь? Беря знакомую книгу, трудно не закурить. Закурил, как будто нечаянно, в задумчивости. Открылось, конечно же, на странице восемьдесят. Три сестры — «в Москву, в Москву, в Москву». А мы вот из Москвы — в Нью-Йорк, в Нью-Йорк, в Нью-Йорк. Нет, не отвалится вам, старомодные кысы, Маша, Оля, Ира, небо в алмазах. Вы этого не знали, но Антон-то Палыч точно знал. Предупреждал, не услышали. Впрочем, если бы и услышали… Неба нет — пустая атмосфера. Алмазы — за очень отдельную цену. И в прямом, и в переносном смысле. Пожалуй, не стану перечитывать. Сыты по горло девятнадцатым веком — поманил, соблазнил да и бросил… Ага, а кто там в бурой обложке? Стругацкие, «Пикник на обочине». Вот и я на обочине… затянулся наш пикник…
Уже около пяти, она скоро явится. Выключил компьютер, вытряхнул в ведро полную пепельницу. Не буду больше курить. Сегодня возьму вот и брошу. И «Тетрис» этот проклятый тоже. Нет, лучше завтра с утра. Нет, сегодня, должна же быть сила воли. Решено — завтра. Может быть, послезавтра.
Хлопнула дверь. Пришла, кажется.
— Ну что?! Накурил, как в кабаке… Опять с книжкой на диване? О’кей. Сиди. Не надоело еще?
На такие вопросы не отвечают. Что скажешь? Его раздражал ее фиолетовый, по-американски квадратно скроенный костюм с золотыми, как на швейцарской ливрее, пуговицами. Поставь на пол — стоймя стоять будет, словно коробка из-под телевизора. На ее непонятной работе существуют строгие требования к внешнему виду, которые она с рвением новобранца выполняет. Ладно, пусть, но почему необходимо носить такое безобразное?
Захлопала дверьми, защелкала выключателями, зашуршала какими-то пакетами, застучала каблуками, заполнила собой все пространство, вытеснив из него тишину, полутьму, осквернив ее мелкими звуками, вспышками света, запахом настырных духов.
Затрезвонил телефон. Трубка валялась рядом, на диване. Час назад он говорил с мамой. Опять она. Мама возмущалась температурной шкалой Фаренгейта.
— Ты представляешь, я утром померила себе температуру, и у меня девяносто семь градусов! Я чуть в обморок не упала. Это много или мало? Я когда-нибудь с ума сойду от этой Америки!
— Нормально, нормально, мама. В обморок падать не стоит.
— Что такое нормально? Что значит не стоит?! Я спрашиваю — много это градусов или мало?.. Почему ты молчишь? Ты, наверное, голодный. Эта твоя, конечно, ничего не варит, ей уже на тебя давно глубокое наплевать. Она уже на сто процентов американка стала. Я тебе всегда говорила, ты меня не слушал. Конечно, что мать понимает? Сделать тебе щи? Я сварю. Или котлетки с картофельным пюре.
— Спасибо, мама, честное слово, не надо. Я не голоден.
— Что значит «не голоден»? Я тебе мать, а не кто нибудь…
Ну и дальше в том же духе. Маму жалко, но общаться с ней тягостно. В Воронеже она преподавала в школе географию и ботанику. Блеском интеллекта не слепила, но все же была в порядке. Смекала, сколько ног у кошки. Здесь же, активно общаясь с соседками по дому для пожилых, подцепила одесский акцент, облачилась в бесформенные брюки цвета вдовьей мечты, приобрела полированный сервант, выработала твердое и нелестное представление об Америке, полюбила стряпать и таскаться по врачам. Нормально, в общем… Даже хорошо: живет в отличной квартире, все есть, пенсию получает, ни дня в Америке не поработав. Достигла, наконец, мечты всего прогрессивного человечества — коммунизма.
…Вообще-то, по теории вероятности не должно выпадать так часто пятьдесят пять и шестьдесят шесть.
Выслушав, сжавши зубы, мамино не подлежащее обсуждению мнение об американском президенте, неправильной внешней политике и ужасной неряхе, соседке Мусе, вздохнул, положил трубку в ее белый гробик. В мамином номере телефона три шестерки — это, конечно, глупости, чепуха… Просто совпадение дурацкое… Поменьше курить. Зарядку, что ли, делать… Лечь на пол, протянуть антенной ноги к зениту. Алло, Господи, прием, прием! Почему молчишь? Я тебе сын, а не кто-нибудь. Что-то в жизни ведь должно происходить, кроме завтраков, супермаркета и проклятого «Тетриса». В непрошенно навязанном времени и пространстве.
Телефон требовательно заверещал — вряд ли ко мне. Кому я нужен, кроме мамы? Разве что Борису Николаевичу, маминому соседу по дому для пенсионеров — выяснить имя французского певца из шести букв. Может быть, он.
В трубке быстро залопотали по-английски. Уловил «Олга».
— Тебя!
Жадно схватила трубку. «Хэлллооо-уу!» Говоря с американцами она завывает как несытая волчица — демонстрирует неугасающий энтузиазм и юное оживление. Убежала с трубкой в соседнюю комнату. Ду-у-рища! Пытается изображать кинозвезду с журнальной обложки — с ее-то короткой шеей, толстыми лодыжками и полужидким задом.
Двадцать, страшно подумать, лет назад он обмирал от любви. У нее были тугие, налитые «молоком и медом», как в «Песне песней», губы. Он вбирал в рот розовые землянички — соски ее острых грудей, она была его маленькой золотоглазой Суламифью с волосами цвета ореха. Трудно было любить друг друга в смежной с тещей комнате домодедовской «хрущевки»! Зажимал Ольге рот, кровать подло скрипела, перегородки из фанеры удивительным образом усиливали каждый шорох — микрофоны, что ли, вделаны? Как они ждали летних отпускных ночей на колючем сеновале у хромой бабки Дуняшки! Как дурачились, хохотали, засыпали, обнявшись, а на рассвете снова любили друг друга. И краснели как школьники, когда бабка Дуняшка, ставя на стол холодную простоквашу с земляникой, ухмылялась: «Поснедайте, голуби. Поди натрудились до мозолей за ночь-то!»
Удивительно, но с годами лицо у жены почти не изменилось. Фигура огрубела и особенно изменилась походка — топает, словно статуя Командора в кухню забрела. Устает, наверно. Что с нашей любовью произошло? Когда?
— Оля, Олешек, ну пойди сюда. Подойди, пожалуйста…
— Чего тебе! Кажется, человек говорит по телефону… Мог бы понять… Ну что?! Случилось что-то? Пожар? Война? Наводнение?
— Так… Ничего. Извини.
— Вот именно, ничего! Вот именно! Ты весь — сплошное ничего! Я давно извинила. Уж и компьютер я ему купила. Без толку! Целыми днями, как олигофрен, в свой дурацкий «Тетрис» играешь! Я же знаю!.. У Лены — ты меня слышишь? — за три месяца муж курсы программистов кончил, сразу со старта — семьдесят семь тысяч. Дом купили. Ну, скажи что-то! Молчишь, да?..
Голос ее по нервам, как ножом по стеклу. Молчу. Ей разве расскажешь про шестьсят шесть?.. Ненавижу проклятую игру с дурацким именем «Тетрис». Но почему всегда выпадает шестьдесят шесть или семьдесят семь?
Вот таким бы тоном, как со мной, и говорила бы со своими американцами. А то «Хелллоууу!», да еще с подвывом каким-то собачьим, слушать тошно. Уже сорок три бабе, пора бы уж… Все время семьдесят семь и вчера, и сегодня выпадало… или шестьдесят шесть. Сто раз себе обещал не играть в этот чертов «Тетрис». Что будет со мной, когда стукнет шестьдесят шесть?
