Елена Сазанович - Перевёрнутый мир
И вновь шелковые простыни коричневого цвета. Коричневые бархатные портьеры на окнах. Распахнутый балкон. Я всей грудью вдохнул свежий воздух, словно залпом выпил бокал виски. И наконец полностью открыл слипшиеся глаза. Словно у больничной койки, возле меня сидела моя жена Вика и осторожно, как больному, прикладывала мокрое полотенце ко лбу. Впрочем, разве я не был болен?
— Тебе лучше?
Я не знаю, когда мне будет лучше. По-моему, все движется с точностью до наоборот.
— Да, — сдавленно прохрипел я.
Мне было очень плохо. Вспомнить вчерашнее я не мог. И это меня более-менее спасало. Вика оказалась права, все шло по замкнутому трагичному кругу. Но она не знала и не могла понять одного, что первый круг пробежал, как взмыленная лошадь, не я, а ее настоящий муж Ростик. На каком-то этапе он устал и слетел с дистанции. Я теперь продолжаю его эстафету. И похоже, как он когда-то, уже несусь на последнем дыхании. И второе не открывается. Но труднее всего приходится Вике, она вместе с нами пробегает второй круг. Видимо, она оказалась гораздо сильнее. И я вцепился в руку Вики. Словно тонущий в болоте, пытался ухватиться за моховую подушку и вместе с ней медленно погружался в вязкое дно.
— Вика, — попытался нежно сказать я. Но получился лишь сдавленный хрип.
— Да, с женами тебе всегда везло, — услышал я где-то вдалеке чей-то писклявый голос.
И мне показалось, что сам черт уже пришел за мной. Это не был черт, но почти одно и то же. Я медленно повернул тяжелую голову. Развалившись, в кресле восседал Лютик. Гладко выбритый, свеженький, в рубашке с накрахмаленным воротничком и позолоченными запонками на белоснежных рукавах. Он чинно, как на светском рауте, пил кофе. Почему-то больше всего меня взбесили запонки. Лютик явился в виде вершителя правосудия. И я вдруг подумал, что он давненько уже не пьет, вернее — не напивается. Лютик выбрал для себя прямую дорожку. И не важно, какую цену и кто за это заплатил.
Моя больная голова вновь упала на подушку. И я прикрыл глаза.
— Да уж, парень, наделал ты делов, — сказало правосудие с лицом Лютика. — Вот чертяка! — похоже, он обратился к Вике. А я подумал, почему он меня называет своим именем.
— Нет, ну, Викочка, сама подумай! Вспомни! Сколько раз я его предупреждал! Когда он был еще никем, жалким актеришкой в дешевеньких рекламах! Чтобы напиться, нужно определенное место и определенная компания. Понимающие люди, так сказать. А на важных приемах… Ну постой трезвеньким, сложив покорно ручки на груди и потупив невинный взгляд, поклонись, кому нужно, комплиментиком не поскупись, ручку жене важного индюка поцелуй, а дома уже надерись, как свинья. Разве я не прав? Так этот чертяка все сделал наоборот. Дома напился, а потом заявился на светский раут. А там, между прочим, были очень важные персоны из министерства культуры. Что они могут теперь подумать о культуре моих артистов?
Вика молчала. Я чувствовал, как ей неприятен Лютик. Но, видимо, он в очередной раз меня выручил, только поэтому она не могла выставить его благородие за дверь. Он тут же подтвердил свое высокое звание.
— Ростя, миленький, солнышко. — Лютик, как звереныш, чувствовал настроение Вики и таял на глазах. Казалось, он вот-вот превратится в грязную лужу, в которой останутся валяться позолоченные запонки. — Ну же, повернись ко мне, Ростик. Ведь если бы не я, дело могло ох как печально для тебя закончиться. Вовремя я тебя оттуда увел, можно сказать на руках вынес из окружения. Теперь вроде ничего. Пошумят — и успокоятся. Я, так сказать, сумел объяснить даже этим пересушенным чинушам, что творческие натуры, особенно если они гении, время от времени позволяют себе подобные выходки. Но, положа руку на сердце, ты, Ростя, перебрал. Еще звание не заслужил, чтобы так прилюдно позориться. За звание многое прощают. Но это не про тебя.
Вика подобного благородства уже не выдержала. Она молча надела пальто, повязала волосы шелковым платком и, не попрощавшись, ушла. Я лишь услышал сильный хлопок двери. Словно взорвалась самодельная петарда. Я вздрогнул. Но по-прежнему не оглядывался в сторону его благородия Лютика. Я по-прежнему лежал, уставившись в окно. И задумчивым взглядом наблюдал за серыми тяжелыми облаками. Мне так хотелось уплыть с ними в неизвестную даль. Я промокнул лицо полотенцем. И мучительно вспоминал, успел ли я что-нибудь высказать писателю Лютику по поводу его таланта. Мне помог вспомнить Лютик. Он суетливо поставил кресло возле моей постели и даже угодливо поправил подушку под моей головой.
— Глупый ты, Ростя. Ох какой глупый. Что ты там мне вчера молол, не понимаю. Вором обзывал. Нехорошо, не по-дружески, не по-товарищески.
Я, как тяжелобольной, приподнялся на локтях и поманил Лютика пальцем. Он приблизил свое лицо к моему. И я почувствовал запах накрахмаленного воротничка.
— А ты вор и есть, — прохрипел я ему прямо в лицо. — Вор! И я тебе не товарищ. В твоих товарищах ходят Подлеевы, понял?
Красное лицо Лютика стало медленно бледнеть, я впервые видел, как лицо покрывается белыми круглыми пятнами. Лютик долго пристально вглядывался в мои глаза. Я не отводил взгляд. Это был немой поединок. И мне казалось, я его выдержу.
Лютик неожиданно расхохотался во весь голос. Его тоненький визг повис на минуту в воздухе и улетел в распахнутый балкон.
— Ну ты, Ростя, и дурак, я тебе скажу. Ей-богу, блаженный. Блаженные нашему кинематографу не нужны. Они вообще, скажу тебе честно, никому не нужны. Может быть, только Богу. А он за меня кино не снимет. Так что…
— Зачем ты обидел парня? — резко спросил я.
В руках Лютика, как у фокусника, неожиданно появилась запотевшая бутылка холодного пива, и он ловко ее откупорил о край кровати. Пробка попала мне прямо в щеку.
— На, пей. Полегчает. Я знаю, что говорю. Время убивать прошло, пришло время врачевать, — запел Лютик из книги Екклесиаста.
Мне же из рук Иудушки пить не хотелось. Но пить хотелось ужасно. Жажда победила презрение. Я залпом осушил стакан, полный воздушной холодной пены. На глазах выступили слезы. Лютик, как всегда, оказался прав. Мне полегчало. Я поднялся с кровати, накинул шелковый коричневый халат, который мне предусмотрительно оставила Вика, и уселся в кресло. Теперь мы были на равных.
— Ты вор, Лютик, — уже спокойно сказал я. — Ты украл у студента идею и сюжет.
— А кто не вор, Ростя? — У Лютика на лице появилось искреннее недоумение. — Кто-то доски на стройке крадет, кто-то сено в совхозе, кто миллиончик под шумок ухватит. Думаю в банке твоей жены это не редкость. Кто-то острое словцо позаимствует, а потом прилюдно на банкете выдаст за свое, под общий хохот. Бывает, Ростя, любовь крадут, ну тебе это близко, бывает, кусок дружбы умыкнут. Чужим мнением тоже не побрезгуют — возьмут запросто и за свое выдадут. И от биографии чужой не откажутся, если надо. Даже ненависть крадут, поверь мне, грешнику! Вот только еще не встречались мне те, кто хотел бы чужую смерть даром взять. — Лютик причмокнул языком. — Нет, не встречались, пожалуй.
— На войне это часто встречается, — мрачно заметил я.
— Мы не на войне, Ростя. И чужие идеи— не бомбы, они не взорвутся. Они носятся в воздухе. К тому же все идеи, абсолютно все повторяются. Как повторяются люди. Ты не согласен, Ростя?
Последняя фраза была произнесена как-то странно, я бы сказал, философски, затянуто и монотонно. При этом глаза Лютика были серьезны, как никогда. И следили неотрывно за моим лицом. Я ему не ответил. Я прекрасно знал, что люди повторяются. Но откуда мог знать это неповторимый Лютик?
— Да, кстати. — Он вновь развеселился и непринужденно заболтал ножкой. — А помнишь, как мы с тобой идею той рекламы про английский чай умыкнули, студентишка по пьяни разболтал? Ага! Помнишь. Рекламка-то приз какой-то взяла. Что-то только я не припомню, чтобы ты после этого руки мыл. Или мыл?
Я машинально взглянул на свои руки. Крепкие, сильные руки. Когда-то они легко рубили дрова, мастерили кормушки для птиц, сажали деревья, боролись с пожарами, создавали лесные полосы против снежных и песчаных заносов. Что они теперь могут? Брать чужой приз. Как когда-то брали руки Ростика. И все же, мне кажется, он их потом долго еще отмывал.
— Фамилию парня нужно вставить в титры. А еще… Лучше бы он писал сценарий. — На последнее я слабо рассчитывал. Но оказалось, что и первое недоступно.
— Об этом Дане и думать забудь, дружище! Странное имя, правда? Как раз для такого провинциального типа. Пусть бы уж лучше назывался Даником. Проще, что ли. Так нет, и из тайги в Даны норовят прошмыгнуть. Да, кстати, парень, поговаривают, неважно учится. Много пропускает. Болеет он, что ли, много? Вид у него какой-то нездоровый. Боюсь, как бы его не отчислили.
Я обхватил голову руками. Мне казалось, она треснет надвое в моих руках. И одна половина останется в распоряжении Лютика навсегда.
