Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной
— Ты так и делаешь?
Он кивнул и посмотрел ей в глаза. Она почувствовала его взгляд в каждом уголке своего тела.
— Ты не тот, за кого себя выдаешь, — отвечала Она.
Как это странно — жить в двух мирах, в двух временных измерениях, с взбунтовавшейся частицей себя самой в собственном яичнике, в ожидании операции, которая изувечит тебя навсегда, в не своем доме, в городе, который никогда до конца не постигнешь, в мире, который сметет с лица земли третья мировая война. С двумя мужчинами попеременно. Цветут пионы, их лепестки мягко осыпаются на землю. Еще отчаянно пахнет жасмин, но уже известно, что это конец. За несколько дней до отъезда в больницу Она идет в костел, но не смеет войти в это темное, прохладное готическое помещение — ей не пристало, а потому Она идет на кладбище и, убедившись, что никто ее не видит, встает на колени перед крестом и молится нерешительно, без веры. Вечером Она прижимается к мужу, и его тело кажется ей рыхлым, слишком мягким, пропитавшимся запахом табачного дыма и машинного масла. Он хочет близости, но Она говорит «нет», потому что чувствует, что уже начала умирать.
Агни ей кажется крепким и надежным. Ее просто поражает его тело. Оно знает чего хочет, идет прямо к цели, как будто пронзает ее насквозь, но не причиняет боли. Это приятно и хорошо. Его тело познает ее, и теперь Она четко понимает, что всегда хотела быть именно так познаваемой, что родилась затем, чтобы дать себя познать такому, как Агни. Его прикосновения ее завораживают; Она не находит слов, чтобы это назвать; не существует никакого «нет». Муж умеет быть более нежным, умеет ее ждать, заглядывает в глаза, любуется ее лицом. Агни занят собой, и оттого намного честнее. Она становится для него кораблем, несущим его по бурным морям. Она отдает ему себя, а он берет. Агни худощавый, жилистый, жесткий. Его загорелая кожа хрустит под ее пальцами. Когда потом Она прикасается к телу мужа (которое так когда-то любила), ее не перестает удивлять его мягкость и холеность. Пуховая подушечка, мягонькая юфтевая сумочка, перезрелость персика, как ее собственный, теряющий упругость живот. Ее муж — это Она сама; от их соприкосновения не рождается искра, нельзя ни согреться, ни замерзнуть. Единственное слово, которое возникает от такой схожести, — «нет».
Она проводила его через больничный парк до ворот и там остановилась как зачарованная, не могла уже переступить той невидимой линии между кирпичными столбами.
— Лучше не приезжай сюда ко мне, — сказала мужу. — Попроси пани Эугению убираться, а в столовой готовят лучше, чем я.
И вдруг ощутила усталость. Почему Она обязана заботиться, убрано ли у него и готов ли обед? Муж великодушно отпустил ей грех:
— За меня не беспокойся.
Уже не впервые у него появилось желание расспросить про Агни, но жена, казалось, про нее забыла. Мысль о девушке вызвала трепет в теле.
— Ступай.
Он поцеловал ее в щеку, поцеловал руку. Жена отвела глаза.
— Должна быть справедливость. Тебе должны отрезать яйца, — сказала Она.
Он дернулся, как от удара. Шевельнул губами, но не смог выдавить ни единого слова и ушел. Она смотрела ему вслед, на его плечистое большое тело, надежно спрятанное под элегантным летним костюмом. Видимо, Он ощущал на себе ее взгляд, потому что неуклюже поправил шляпу и исчез за углом.
Дом был тихий, холодный, темный. На работе — светло, жарко натоплено и многолюдно. Здесь из него энергия била ключом, Он говорил быстро и громко, ходил пружинистым шагом и знал, чего хочет. Дома время замедляло свой ход и вместе с ним все остальное. Дома у него отвисал живот, мерзли ноги и замирал голос: не с кем было разговаривать, отдавать распоряжения, старая мебель и так все знала наперед. Граница между домом и работой проходила где-то в центре города, между каменными плитами рыночной площади, и ему приходилось каждый день ее дважды пересекать. Ежедневное пересечение границы стало почему-то мучительным, и в последнее время Он оттягивал этот момент и заходил в ресторан выпить водки. Первый раз хотел зайти в «Лидо», это питейное заведение было как раз по пути, но счел, что уронил бы себя в своих же глазах, если бы сел за пластиковый, вечно залитый столик, среди немытых мужиков с окраин и вдыхал пивные испарения и дым дешевых сигарет. Поэтому Он заходил в ресторан «В башне», обычно в эту пору еще пустой, где не первой молодости официантка, уже изучившая его привычки, молча ставила перед ним рюмку водки и селедку в сметанном соусе. Он сидел и смотрел через застекленную витрину на сонную захолустную улочку. К чему кривить душой — среди прохожих он высматривал Агни. Сидя в ресторане, Он раздумывал, чем все-таки она занимается, когда не с ним. Существует ли она вообще, есть ли у нее своя кровать, шкаф, в котором хранятся ее смешные штаны, ванная, в которой постоянно живет ее зубная щетка. Он не знал даже ее фамилии. Мог бы навести справки, мог бы выяснить, в конце концов, город небольшой, и в общем-то здесь все знакомы.
— Кто ты? Как ты сюда попала? У тебя есть родители? — допытывался Он вечером, когда она прижималась к нему, сухая и гладкая, как ящерка.
Что бы девушка ни ответила, Он и так знал, что она юлит. Она была совершенно чужая, как будто бы слепленная из другой глины, и эта ее чуждость притягивала его до безумия.
— А ты-то кто? — отвечала она вопросом. — Как ты сюда попал? Где твои родители?
Он рассказывал ей о себе охотнее, чем кому бы то ни было. В этих рассказах Он раскрывался сам для себя и с удивлением отмечал, что всегда был жертвой стечения обстоятельств, случайных встреч, хаотических движений. Потом Он размышлял над этим в ресторане «В башне», когда пил свою рюмку водки. Беседы в постели, когда они лежали, утомленные сексом, были какой-то иной формой любви, пожалуй даже — более совершенной. Чурающейся кокетства, ухищрений, заигрываний. Достаточно было открыть в себе некий шлюз, плотину, заслон и позволить хлынуть словам. А те уже знали, что делать, в какие выстраиваться предложения, какие истории создавать. Он был ей благодарен за то, что она просто лежала и слушала. А может, и не слушала вовсе? Значит, ему нужно было само ее присутствие: ее мальчишеское тело, утонувшее в подушках, ровное горячее дыхание и запах свежесорванных огурцов. Как-то раз Он измерил пальцами ее талию и, когда в следующий раз навещал во Вроцлаве жену, купил ей в универмаге модную юбку в сборку с широким поясом. Она, похоже, обрадовалась, потому что долго разглядывала юбку, каждую мелочь незатейливого покроя, словно видела что-то подобное впервые. Пока девушка примеряла обновку, Он собрал волосы у нее на макушке и завязал в «конский хвост». Именно такой потом ее увидел за витринным стеклом ресторана: она бежала по улице, серая юбка вилась вокруг ее длинных ног. Прежде чем Он успел заплатить и выйти, девушка исчезла. Но все равно Он знал, что она придет вечером, как приходила каждый день.
Жену Он увидел на следующий день после операции. Его поразила ее сероватая бледность, и в голове мелькнула мысль, что Она умрет. Было бы нечестно умереть сейчас, в этой неразберихе и молчании. Он действительно испугался, что Она это сделает и оставит его в самый опасный период — когда одна кожа облезла, но еще не выросла новая. Он держал ее руку и звал по имени, пока жена не открыла глаза. Она слабо улыбнулась, а его так растрогало это зрелище, что Он чуть не расплакался. И дал бы волю слезам, если бы они были одни, но рядом, в метре от них, стояли кровати, и на каждой тело женщины — испорченный, мягкий, непрочный механизм, придуманный для того, чтобы переправлять поколения через реку времени, хрупкая ладья, которая плывет с одного берега ночи на другой, и из нее высыпаются люди. Поэтому Он только сжал губы, и перед глазами все на мгновение помутнело от слез.
— Как ты справляешься? — спросила жена.
Он успокаивающе кивнул.
— Похоже, мне вырезали все.
Муж невольно взглянул на то место, где под одеялом находился ее живот. Непонятно почему, Он ожидал увидеть там впадину. Поцеловал ее белую, с тонкими пальцами руку.
Посидел еще какое-то время, а потом был обход, и ему велели уйти. Он сказал, что приедет послезавтра.
Именно в этот день Он купил Агни ту юбку.
Невозможно было остановить роящиеся в голове мысли о будущем. Он представил себе, как жена умрет, а они с Агни покинут этот окаянный дом и поедут, возможно, в Верхнюю Силезию или в Варшаву. Он без труда найдет там себе работу, а Агни поступит в институт, к примеру, в архитектурный. Он будет покупать ей красивую одежду, а по воскресеньям они будут гулять по Новому Святу[39], и молодые парни станут смотреть им вслед.
И даже если жена не умрет, то Он все равно от нее уйдет. Просто уйдет.
И — как это ни странно — несмотря на то, что они отдалялись друг от друга, их желания совпадали. Она тоже хотела умереть. Лелеяла такую надежду; так было бы лучше всего. Мысль, что ей придется вернуться в большой холодный дом, вставать утром, чтобы идти в аптеку, на обратном пути заходить в магазин, пересаживать цветы, бренчать на пианино и бесконечно листать журналы мод, причиняла ей физическую боль. Она скучала только по Агни. Найдет ли Она в себе силы сказать ему о том, что с ней сделали, что теперь Она, как скорлупа, пустая, и решится ли он тогда погрузиться в пустоту, которая теперь в ней? Рана в животе болела, швы не хотели рубцеваться, видимо, потому, что в ее мыслях произрастала теперь смерть. Ведь и муж мог бы умереть, его служебная машина могла бы врезаться в дерево, или мог бы произойти несчастный случай в «Бляхобыте». Она не испытывала чувства вины, когда так думала. Ее совесть теперь была на ее стороне. Потом как-то ночью ей приснились сестры-близнецы в лагерных полосатых робах. Они показывали большие шрамы на животе. «На нас ставили эксперименты, — сказали они, — вырезали нам все: сердце, печень, легкие, но нам это совсем не мешает». После этого сна Она начала выздоравливать.
