Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи
Громко чавкая намокшими сандалиями, Григорьев двинулся к отелю по темной противоположной стороне улицы, где торговых лавок и магазинов не было и народ почти не встречался.
В тот самый момент, когда он входил в ворота отеля, мимо него по тротуару, цокая копытами, проехал наряд конной полиции — двое верхом. Когда они были нужны, их не было, а тут вдруг — нате вам — объявились.
Хотя на руке у Григорьева не было браслета, охранник при входе на него даже не посмотрел: он знал Григорьева в лицо. Григорьева слегка покачивало, — как говорится, «штормило», но вокруг от выпивки покачивалось большинство мужчин. Григорьев ощущал некоторую слабость в ногах и почти невыносимую жажду, скорее всего, от кровопотери. Днем за доллар он купил большую бутылку воды и теперь жаждал добраться до холодильника и до этой самой бутылки и пить, пить и пить.
Вечер в отеле протекал как обычно, своим чередом. Дети смотрели в холле огромный телевизор с выключенным звуком и одновременно играли в карты. И самые маленькие были, зевали, может быть, ждали родителей. В холле они были как бы под надзором охраны. А в номере одним и страшно, и мало ли что еще в голову взбредет: выйти на балкон, например. Хорошо еще, дети попались спокойные: играли себе и играли, а то бывали и такие, и не совсем маленькие уже — лет пяти-шести, что вдруг начнут вопить, как резаные: «Где моя мама, где моя мама?» и так безостановочно. А эти ходили, как зомби, вытаращив сонные глазки, спотыкаясь на ходу, но не орали. Матери их где-то тряслись на дискотеках, занимались своими делами.
Было час ночи, для юга еще не слишком поздно. Дискотеки, рестораны работали до утра, и у бара народ еще сидел, выпивал, правда, уже за деньги. Вторую дверь в отель со двора от бассейна в десять вечера перекрывали и приходилось идти мимо рецепции. Григорьев так и прочавкал в раскисших сандалиях. Никто не обратил на него никакого внимания.
Проблема состояла в том, что ключ от номера был у Машки, которую надо было, скорей всего, искать в баре, а идти туда совсем не хотелось, или, что еще хуже, Машка могла оставить его в рецепции, куда появляться в таком виде тем более было нежелательно. Хотя и можно было бы притвориться сильно пьяным — что тут такого! Григорьев, однако, сначала решил подняться в номер.
Машка, к его удивлению, оказалась там, хотя и не спала, а наоборот, куда-то еще собиралась.
Когда Григорьев постучал в номер и вошел с тюрбаном из футболки наголове, она открыла, она хотела заорать, потом захлопнула рот, и так и села на постель с круглыми от ужаса глазами.
— Все нормально — я просто упал на берегу — поскользнулся на булдыганах! — криво улыбнулся Григорьев.
В ванной он посмотрел на себя в зеркало и криво ухмыльнулся: «Съездил, дядя, славно отдохнул!» Размотал футболку, осторожно пощупал голову. Шишка на голове была здоровенная и болезненная, но кожа — явно цела, без рассечения, хотя и имелась приличная ссадина. Кровь уже не текла. Григорьев же поначалу очень боялся, что придется шить.
На ночь Григорьев выпил растворимого шипучего аспирина. Спал он на удивление хорошо. Проснувшись, сразу полез в холодильник — пить холодную воду.
Утром отек немного спустился на левый глаз, однако на голову Григорьев напялил шапку с козырьком, а на глаза — надел темные очки.
Сходили с Машкой на море, искупались на прощанье, по традиции бросили в воду монетки. Потом Машка побежала в номер собираться, а Григорьев остался посидеть еще. Пляж жил своей каждодневной жизнью. Хосе Игнасио распределял людей по лежакам, оказывал услуги. Никого из трех подруг видно не было. На дальнем пирсе толпой стояли какие-то люди, но и на ближнем тоже стояли. До них было далеко, и детали Григорьев не различал.
Тут на пляже появилась Наталья, расположилась на лежаке с очередной книжкой.
— Наши красотки еще спят! — тут же сообщила она Григорьеву, не дожидаясь его вопроса. — А вы сегодня когда уезжаете?
— Сказали, что автобус будет в ровно двенадцать.
— Может быть, они еще и придут проводить.
— Я думаю, не придут.
— Почему ты так думаешь?
— Да так…
Провожать Григорьева пришли только Наталья и сонная Олеся, а Машку — целая толпа гомонящих и рыдающих подростков. Посидели, выпили в баре у бассейна на посошок традиционного «оленьего напитка» — местной водки-ракии с фантой. Про Ирину Григорьев даже и не спрашивал.
Действительно ровно в двенадцать подали автобус.
«Хотя бы один последний раз ее увидеть!» — с тоской подумал Григорьев, подхватывая сумки.
Погрузили вещи. До отъезда оставалась буквально одна минута, когда Григорьев вдруг вздрогнул: Ирина все-таки пришла. Лицо ее было несколько напряженным. Григорьев взял ее за руку: пальцы были ледяные. Григорьев обнял Ирину, прижал ее к себе, поцеловал в угол рта, и на этот раз она от него не отстранилась, внимательно глядя ему в глаза.
В оставшиеся полминуты они поговорили о чем-то несущественном, потом Григорьев сказал:
— Прощай! Береги себя. Мне будет тебя не хватать.
Повисла небольшая пауза.
— Мне тебя — тоже! — все-таки сказала она.
На этом все и закончилось.
По дороге в аэропорт отъезжающих традиционно завезли в магазин турецких сладостей. Там, и еще в аэропорту люди тратят последние деньги. Машка в магазин не пошла, а тут же в уличном кафе мгновенно слопала огромный гамбургер — как будто несколько дней не ела.
В самолете Григорьев спал.
Наконец, объявили скорую посадку и температуру в аэропорту шестнадцать градусов. Прошли пограничный контроль и стали ждать выдачу багажа. Выползла, наконец, и дорожная сумка Григорьева и за ней здоровенный Машкин чемодан. Однажды в жизни у Григорьева случилось так, что его багаж не прилетел. Мерзкое было ощущение. Стоишь один рядом с лентой, и чего-то ждешь. Лента вдруг останавливается, а веще так и нет. Он тогда остался вообще без всего: не было даже зубной щетки. С тех пор появление вещей на транспортерной ленте всегда вызывало у Григорьева радостное удивление.
Наконец, вышли из здания аэропорта. Как и полагается, Петербург встретил их холодным ветром и низким серым небом. Оба тут же застучали зубами.
Машина на стоянке стояла вся грязная, в толстом слое пыли, присохшей после прошедших дождей. Пришлось брать тряпку и оттирать стекла.
Григорьев сначала завез Машку к матери, потом поехал к себе. Дома его встретила затхлая тишина. Казалось, что и прошло всего-то ничего — каких-то две недели, а в квартире царило пыльное запустение. Григорьев, не в силах и минуты переносить одиночество, чуть поколебавшись, набрал телефон Алены. Сигнал, вроде проходил, но трубку никто не брал. Через полчаса набрал еще раз — и с тем же результатом. Григорьев помотал головой, отгоняя от себя поганые мысли, включил телевизор. По кабельному каналу показывали традиционную ночную эротику: кто-то кого-то драл со стонами и криками, сцена почти один в один напоминала ту, что он не так давно видел вживую. И тут была своя унификация, стандартизация и глобализация. Тут тоже никто никого не любил. Смотреть одному на это было просто невозможно. На часах было половина первого, значит, в Турции полдвенадцатого, в это самое время Ирина как раз выходит из отеля и садится в поджидающую ее машину. Григорьев выпил пару рюмок коньяку и лег спать.
Алена позвонила сама утром, разбудила его звонком, что-то такое долго и путано объяснила, будто бы вечером не слышала телефона потому-то и потому-то и так далее. Понятно, что это тоже была ложь. Она вполне могла и соврать: лежать с кем-нибудь в постели, а брать трубку в этот момент и врать Григорьеву при другом человеке, возможно, было неудобно. Он знал некоторых ребят: если девчонке звонят, то они специально продолжают базарить, не снижая голоса, а ведь вдруг это мать звонит или другой парень, или просто по делу, а если поздно, то получается неудобно, а им по фиг. Пока Григорьев ждал Алену, ему позвонили с работы: «Давай, приходи в себя и давай в понедельник на работу — много дел!» Потом, наконец, приехала Алена. Выглядела она очень соблазнительно.
Впрочем, не исключено, что она тут без Григорьева тоже неплохо проводила время. У нее была своя таинственная жизнь, про которую Григорьев ничего не знал, да и знать, впрочем, не желал. И подружка была у нее близкая Жанна — оторви и брось. Запросто могла позвонить Алене:
— Твой в отъезде? Пошли, что ли, пошуршим!
— А там будут симпатичные мальчики?
— Будут, будут. Так что на всякий случай возьми «презики»! А то получится как в прошлый раз.
Григорьев с Аленой тут же залезли в постель, после близости часик вздремнули, потом Алена с воодушевлением занялась ссадиной на голове у Григорьева. Еще и на боку чуть сзади у Григорьева Алена обнаружила здоровенный кровоподтек. Когда-то она закончила медучилище и некоторое время работала медсестрой в травмпункте при какой-то больнице. С того времени у нее осталась масса леденящих кровь (типа одному мужику яйца оторвало), а то и смешных историй (например, мужик на спор засунул яйца в чугунную решетку на улице, а вынуть назад уже не смог и его вырезали автогеном). До сих пор ее часто дергали по разным медицинским вопросам: она делала кому-то на дому уколы и даже ставила капельницы. Помнится, весной позвонили одни знакомые, что у ребенка какая-то непонятная сыпь. Она поехала туда посмотреть на малыша. Время было позднее, и Григорьев поехал с ней. Приехали, вошли в детскую. В комнате зачем-то был включен дополнительный обогреватель, отчего стояла страшная жара. Двухнедельный ребенок, укутанный в одеяло, парился и был мокрый от пота и весь в прыщах. Молодая мамаша, лет двадцати двух, еще ничего не умеющая, паниковала, металась по комнате и лихорадочно курила. Еще оказалось, что она жрала что ни попадя, и это притом, что кормила грудью, да еще к тому же еще и курила, как паровоз, причем прокурена была вся комната. Аж занавески были желтые. На все упреки она отвечала: «Курить бросить никак не могу» и «Постоянно хочется вкусненького». Что тут сказать: полная неизлечимая дура!
